Страница 15 из 80
— А и к Мирону Туродееву угораздил бы, — одна лихва. А и у Кобяка да у Русина — тоже не лихо нам. Что пчёл в дупле, то и людей наших на той Москве. — Хихикнув, Арефьич уже громко прибавил: — Взяли в железы Неупокоя да на дыбе косточки разминали. Чать, уставши с дороженьки молодец. А и с дыбы спустивши, порадовали: дескать, ходит слух от людишек — спознался ты, смерд, со языки татарские.
Они по-заговорщичьи переглянулись и, кривляясь, прищёлкнули весело пальцами.
— Будет оказия — спошлю Матвею в гостинец мушерму чистого серебра.
Арефьич дружески похлопал хозяина по колену.
— Будет оказия! Така, Афанасьевич, оказия будет…
Он встал, неслышно подвинулся к двери, с силой толкнул её и, убедившись, что никто не подслушивает, растянул губы.
— Курбской к Володимиру Ондреевичу захаживал.
— Да ну?
— Вот те и ну! И не токмо захаживал, а и крест обетовал целовать от земских бояр.
Тяжело отдуваясь, Симеон встал и отвернулся к окну. Тычки его зубов выбивали мелкую дробь; по спине будто суетливо скользил развороченный муравейник, а пальцы отчаянно колотили по оконному переплёту.
Гость заёрзал на лавке.
— А ежели лихо — не кручинься: уйдём на Литву.
Передёрнувшись гадливо, он грохочуще высморкался.
— Краше басурменам служить, нежели глазеть на худеющие роды боярские. — И, выкатывая пустые глаза, стукнул по лавке обоими кулаками. — Не быть жильцам[44] выше земщины! К тому идёт, чтобы сели безродные рядом с князьями-вотчинниками! А не быть!
— А не быть! — прогудел клятвенно в лад Ряполовский. — Живота лишусь, а не дам бесчестить рода боярского!
Арефьич притих и скромно опустил глаза.
— Живот, Афанасьевич, покель поприбереги, а сто рублев отпусти.
Весь пыл как рукой сняло у хозяина.
— Исподволь, Афанасьевич, для пригоды собирает князь Старицкой казну невеликую. Авось занадобятся, упаси Егорий Храбрый[45], и кони ратные да пищали со стрелы.
— Где же мне таку силищу денег добыть?
— А ты ожерелье… Да не скупись — не для пира, поди.
И, запрокинув вдруг голову, повелительно отрубил:
— Володимир Ондреевич, Старицкой-князь, показал милость мне, Курбскому и Щенятеву изоброчить оброком бояр для притору[46] на Божье дело.
Сутулясь и припадая немощно на правую ногу, поплёлся Симеон к подголовнику за оброком, коим изоброчил его Старицкий-князь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пользуясь властью старосты, Васька посылал Онисима на такие работы, в которых принимал участие сам, и неотступно следил за каждым шагом его. Он знал, что веневский отказчик бродит по округе, подбивая холопей идти в кабалу к тульским боярам, и не надеялся на старика, обезмочившего от лютой нужды.
— Не выдержит, — скрипел зубами староста, испытующе поглядывая на Онисима, — продаст Клашеньку в кабалу.
Каждый раз, когда неожиданно исчезали из деревушек парни и девушки, Выводков твёрдо решал пасть князю в ноги и вымолить согласие на венец.
Но дальше курганов он никогда не заходил. Вся решимость рассеивалась, едва вдалеке показывались хоромы боярские. Недобрые предчувствия гнали его назад, к починку, ближе к своим. Возбуждённое воображение рисовало картины, полные мрака и ужаса. Сердце падало при мысли о том, что прямо из церкви, после венца, его жену уведут в подклет для того, чтобы ночью запереть в опочивальне Симеона. Жестокая ненависть охватывала всё его существо.
— Поджечь, — хрипел он, до боли сжимая железные кулаки. — Свернуть ему шею! — Но в мозгу тысячами молоточков насмешливо отдавались бессилие и безнадёжность борьбы со всемогущим боярином.
С каждым днём Онисим становился мрачнее и замкнутее. Он почти не разговаривал с Васькой, а при встречах с дочерью терялся, робел или, без всякой причины, набрасывался на неё с кулаками и бранью.
Выводков не знал, что предпринять. Перед ним было, как казалось ему, три выхода: бежать с невестою в леса, просить боярина отказаться от своего права на первую ночь с молодою — или выдать старика, затеявшего в последние дни шашни с отказчиковыми людишками.
Первый выход представлялся самым удобным и легко выполнимым. Но его резко отвергла Клаша.
— Уйдём, — заявила она, — а что с тятенькой сробит князь? Не можно мне грех смертный принять на себя.
В Успеньев день рубленник неожиданно объявил невесте:
— Иду к боярину тому толстопузому. Вечор споручил он мне все ендовы и мушермы расписать резьбою пригожею да посулил за робь за мою пожаловать меня всем, на что челом буду бить.
Глаза его блеснули робкой надеждой.
Клаша по-матерински перекрестила жениха и без слов ушла из клети в сарай.
Тешата очнулся от шагов и продрал слипшиеся красные веки.
— Лехшает аль не дюже?
Сын боярский осклабился.
— Како помелом всю хворь повымело. Токмо ноженьками покель ещё маюсь.
И кулаком расправил усы.
— Пошто далече присела? Шла бы ко мне.
Девушка доверчиво подвинулась. Худая, вся в кровоподтёках рука жадно обвилась вокруг её шеи. Шёлковый завиток, упавший на матовый выпуклый лоб, забился золотистыми лучиками под мужским дыханием.
— Улыбнулась бы хворому!..
Ей стало не по себе от взволнованного шёпота и горящих, как у кошки, зачуявшей добычу, зеленоватых зрачков.
— Тако, девонька, пришлось сыну боярскому (он особенно подчеркнул последние слова) в кабалу угодить.
Рука туже сжимала шею; пальцы, будто невзначай, шарили по плечу и ниже — к упругим яблокам грудей, а губы страстно жевали медвяно пропахнувший шёлковый завиток.
Клаша осторожно отвела его руку и попыталась подняться.
Тешата лязгнул зубами и зарычал:
— Сиди!
Не в силах больше сдержаться, он навалился на девушку.
— Выйду, с Господней помочью, из кабалы — первой постельницей тебя пожалую!
— Не займай! Закричу!
Возившийся на дворе подле изломанной колымаги Онисим услышал голоса и заковылял к сараю. Сын боярский неохотно выпустил девушку.
— А и норовиста царевна твоя! Ей бы не в починке жить, а кокошник носить!
С дороги донёсся оглушительный визг.
— Скоморохи! Лицедействовать будут! — с трудом разобрала выскочившая на уличку Клаша и стремглав бросилась за промчавшейся стаей ребят.
Обильный луг перед усадьбою Ряполовского до отказа набился толпой. Девки побросали доски[47]. Парни на лету прыгали с качелей. Точно по невидимой команде на полуслове оборвались говор, песни и смех. Только неугомонная детвора не могла сдержаться и, приплясывая, в тысячный раз делилась друг с другом новостью, рдея от неизбытного счастья:
— Скоморохи пришли! Лицедействовать будут!
Боярышня прилипла к оконцу. Шутиха, изображавшая пса, шаром катилась по светлице и заливчато лаяла.
Сенные девушки поползли на коленях к боярыне.
— Отпусти к лицедеям.
Марфа оторвалась от оконца и капризно всхлипнула.
— Да и меня повела бы потешиться!..
Горбунья забила ногою в бубен и прыгнула на лавку.
— Распотешь, боярыня-матушка!
И, метнувшись к двери, лающе крикнула:
— Дозволь с челобитного к господарю поскакать.
Пелагея оттолкнула дочь и бросилась к белилам.
Шутиха уже приплясывала перед тиуном и скулила. Антипка важно выслушал просьбу и развалисто, подражая боярину, направился к терему Симеона.
Ряполовский, узнав о приходе скоморохов, сам заторопился на луг.
— Охальства не было ли в светлице? — спросил он порядка ради, напяливая кафтан.
Холоп закатил глаза.
— Грех напраслину возводить. Добро живёт.
На лугу закипела работа. Рубленники спешно ставили помост для боярина.
Когда батожник свистом бича возвестил о выходе господарей, помост уже был готов.
44
Жилец — дворянин, изредка заседающий в думе.
45
Егорий Храбрый — 23 апреля (6 мая), день великомученика Георгия Победоносца. Известен также под народными названиями Егория, Юрия, Георга, Юрьева дня и т. п. Древние русские видели в этом угоднике особенного представителя и хранителя Русской земли — до XV в. лик Георгия Победоносца составлял государственный герб Отечества, его изображение выбивалось на московских монетах.
46
Притор — расход.
47
Доски — доски на бревне, на которых в праздник раскачивались девушки.