Страница 27 из 150
— Так. Слово предоставляется Андрееву.
— Я, конечно, рабочий. Я смотрел «Огненный мост». Вот.
Леля. В маленьком кинотеатрике в фашистской Европе я, уже побывавшая в новом мире, буду смотреть фильму Чаплина и плакать.
Семенов (встал). Товарищ Гончарова выражается в духе монологов Гамлета, которые она только что произносила. Вам нечего плакать, товарищ Гончарова, над фильмами Чаплина. Я не думаю, что вы верите в надклассовость искусства и что вы способны поддаваться общечеловеческой умиленности.
Леля. Я буду плакать от чувства утраты.
Семенов. Вместо того, чтобы дать зрителю ясные ответы, вы вносите в его голову путаницу. Какой утраты? Что вы потеряли?
Леля. Это не я одна… Мы все… Все, сидящие в этом зале. В особенности молодежь. Мы утратили путь возвышения. Путь маленького человечка в штанах с бахромой, над которым все смеются и который в конце концов оказывается победителем.
Семенов. И это вы говорите теперь, когда вся страна, весь рабочий класс находится на пути к небывалой победе? Мы прекращаем этот диспут. Товарищ Гончарова устала. Сколько еще записок?
Леля. Одна. Целое письмо.
Падает к ее ногам брошенная кем-то записка.
Леля поднимает, разворачивает, читает.
«О, как вы правы! Быть гадким утенком и стать лебедем. Вот обольстительнейшее мечтание молодости. Это самая могущественная идея капиталистического мира, и здесь коммунизм бессилен перед Европой». Я нашла отклик в аудитории.
Крик. Товарищ председатель! Прекратите это издевательство!
Семенов (звонит, вскакивает). Товарищи…
Леля. Кто это кричит там?
Крик. Я прошу слова!
Семенов. Товарищи, мы уже кончаем…
Леля. Почему же? Дайте ему слово. (Кричит в зал.) Идите на сцену! Где вы там?
Тишина. Ждут появления оратора.
Поднимается на сцену Ибрагимов. Индус по наружности.
Черная борода, смугл. Он молод. В бязевой рубашке, грудь открыта треугольником от живота.
Ибрагимов. Ничего нет общего между вами и теми, кто сидит здесь. (Указывает на аудиторию.) Ни происхождения, ни воспитания, ни вкусов, ни взглядов, ни мозгов, ни сердец. Смешно и стыдно вас видеть и слышать. Вы кокетничаете здесь и резвитесь, как кошечка, перед людьми, чья жизнь трудна поистине, а не той трудностью, на которую жалуетесь вы, паразитирующее существо. Я обвиняю вас в самом подлом вредительстве, которое возможно допустить. Все ваше поведение, слова, недомолвки — все рассчитано на угнетение психики пролетария. Утверждаю это. Пролетарий малограмотен и добродушен. Он не оценивает той тоски, которая давит ело, когда он слышит интонации вашего голоса, он не понимает главного — желания вашего превратить его в урода и тупицу.
Семенов. Товарищ Гончарова, вы находитесь перед широкой аудиторией, и давайте выражаться попроще, без эмоциональной окраски…
Леля. Давайте. (Читает.) «В чем трагедия Гамлета?» В раздвоенности.
Пауза.
Товарищ Семенов, это недостаточно ясно? Тогда объясните вы.
Семенов (встает). Автор пьесы, Шекспир, жил в Англии при королеве Елизавете. Век Елизаветы был блестящей страницей истории развития торгового капитала в Англии… Феодальная знать теряла свое политическое значение… Часть ее превратилась в королевскую челядь, в искателей должностей и подачек, часть деклассировалась и /пре/вратилась в то, что называется интеллигенцией… Эта интеллигенция отличалась преобладанием рассудка над другими душевными способностями, крайне слабо развитой волей, разладом между словом и делом, нерешительностью, мрачным взглядом на жизнь и, наряду с этим, благородством сердца и умением хорошо разбираться в окружающей действительности. К числу этой интеллигенции, находившейся между распадающей/ся/аристократией и нарождающимся жизнеспособным классом буржуазии, принадлежит и Шекспир, создавший тип Гамлета по своему подобию, т. е. /героя/ со всей сложностью психологии, раздвоенностью…
Леля. Простите. Вот тут есть записка, разрубающая все узды. (Читает.)
«Никаких Гамлетов сейчас нет. Где они? Укажите нам! На строительстве Турксиба или в колхозах? Сейчас о раздвоенности не может быть речи. Какая может быть раздвоенность, когда есть целеустремленность?»
Леля. Я не совсем понимаю вас.
Ибраг/имов/. Вы отлично понимаете.
Леля. Чего ж вы хотите?
Ибраг/имов/. Я позову сюда женщину, которая сидел/а/ рядом со мной. Это не известная мне женщина. Зритель.
/Леля./ Пожалуйста. Это даже интересно. Пусть он попросит /о/ встрече артистки и зрителя.
<…>.
Работ/ница/. Я на фабрике работаю.
/Леля./ Ну, дальше. Вы на фабрике, а я актриса.
Работ/ница/. Ничего против вас не имеем.
Леля. Так то же вам нужно?
Работ/ница/. На вас поглядеть интересно.
Леля. Это можно из зала.
Работ/ница/. Мы из зала смотрели.
Леля. Ну, дальше. Что будет дальше? Что я должна делать?
<…>.
/Ибрагимов./ Я вас прошу подняться сюда, товарищ.
Входит зритель.
[Этот человек… Это хозяин страны.] Принцев и королей мы под стенку ставим.
/Леля./ Но ведь это ж театр!
/Ибрагимов./ И в театре можно подстенку.
/Леля./ О чем здесь идет разговор… я не понимаю.
/Ибрагимов./ Вы разговариваете с вашим зрителем.
/Леля./ Это ж неверно, дорогой товарищ. Я играю принца, но это же не значит, что я сама… О чем мы говорим?
/Ибрагимов./ Зачем нас пугать?
/Леля./ Кто пугает вас?
Леля. Я не совсем понимаю.
Ибрагим/ов/. Вы отлично понимаете.
Леля. Какая ерунда. Это маниак какой-то.
<…>.
Ибр/агимов/. Теперь скажите ему о гадком утенке. Вообще скажите ему что-нибудь на своем языке… вот вы только что говорили…
Леля. Разве вам непонятно, что вот Гамлет хотел убить своего отчима… Понимаете? Я не должна равняться на кретинов… Это кретин!
Семенов. Я прошу прекратить.
Леля. Ну что ж, все ясно. И я вполне согласна. Это уже в последний раз мы играли трагедию о раздвоенном человеке. Дальше читаем. (Разрывает записку.)
«Как вы смотрите на политику в дальнейшем? Победит коммунизм — вы верите?»
— Я верю. Победит коммунизм.
Семенов. Тут целый ряд записок не имеет отношения к пьесе. Я думаю, что нужно отвечать только на те…
Леля. «Говорят, что вы ведете дневник, куда записываете все свои мысли о политике и людях. Будьте осторожны. Об этом дневнике известно».
[Если мне надо быть осторожней, то как-то глупо посылать такие записки. Да, я веду дневник].
«Рабочий класс неграмотен. Он не понимает сущности вашей. Она контрреволюционна. Какие бы ни были ваши убеждения, ваш паспорт, — все равно, — в основе всего ложь: аристократизм. Ваше поведение [губит] пролетария».
Осталось всего две записки. Одна из них коротка, другая целое письмо.