Страница 23 из 65
Как влагой полнится иссохшая земля, И ветер нам несет прохлады облегченье, Так будешь ты поить, любимая моя, Меня любви нектаром, радостью влеченья.
Они задавали тон всему маленькому томику, и почитав затем с полдюжины стихов, я просто обезумел от боли. Подняв воротник пальто, я вышел на палубу и остановился, опершись на борт и вглядываясь в темноту ночи. Западный ветер, который так будоражил зимой автора прочитанных мною строк, тормозил ход судна, которое с трудом продвигалось вперед. Мягкие воздушные волны нежно касались моих щек, над головой по небу проплывали тонкие темные облака, закрывавшие луну.
Думая о Линде и мучая себя мыслями о том, что каждую ночь она находится в объятиях Эли, я даже не услышал мильтоновского гимна «За благодать его мы страждем», доносившегося из нижней мужской каюты. В этот момент я вздрогнул от удивления при виде женщины, бесшумной тенью приблизившейся ко мне и облокотившейся на перила. Повернув голову как раз в тот момент, когда луна выглянула из-за облаков, я увидел Линду с развевающимися на ветру волосами.
Через несколько мгновений я уже достаточно овладел собой, чтобы спокойно проговорить:
— Что ты делаешь здесь, Линда?
— Я покинула собрание, — ответила она. — Там очень душно, я чуть не упала в обморок.
— Принести тебе стул?
— Нет, спасибо, Филипп. Сейчас уже все в порядке. Ветер поменялся, не так ли? Сегодня воздух пахнет весной.
— Но это не ускоряет хода судна, — заметил я.
— Тебе хочется, чтобы путешествие закончилось поскорее?
— Очень. А тебе?
— Не совсем. Это все как сон. Когда мы сойдем на сушу, все начнется сначала.
Тут мне пришло в голову, что, проводя ночи в женской каюте, она свободна от Эли. Между нами было столько невысказанного, что, пытаясь сдержать себя, я снова отвернулся и начал вглядываться в темноту морской дали. Гимн внизу смолк, и внезапно наступившая тишина взорвалась веселыми, хотя и не без завывания, звуками скрипки и голосами матросов, затянувшими «Подставляй свои губки».
Я почувствовал, как Линда вся сжалась и сказала приглушенным голосом: — Я думала, что они больше не будут петь.
— Мистер Горе как раз пошел уладить это дело, — ответил я. — Что касается меня, мне будет не хватать их песен.
— Собрание уже, наверное, подошло к концу, — невпопад пробормотала Линда. — Нужно идти. Спокойной ночи, Филипп.
Вот таким было свидание с моей любовью в ночь, когда дул западный ветер. Я еще недолго оставался на палубе, и когда наконец собрался уходить, три высокие фигуры вышли из кубрика. На палубе матросы взялись за руки, отчетливо и старательно насвистывая в темноте «Подставляй свои губки». И тут они увидели меня. Песня оборвалась.
— Спокойной ночи, мистер, — сказали они почти в один голос.
Я ответил им:
— Спокойной ночи, — и отошел от борта.
За спиной раздался взрыв смеха, и через секунду свист возобновился.
Это была мелодия песенки «В пьяном месяце мае тебя покрепче обнимаю». Я спустился вниз, чтобы дождаться Натаниэля и узнать результаты его миссии. Оказалось, что капитан пообещал поговорить с людьми, но при этом заметил Натаниэлю, что они, так же как и он сам, будут рассматривать это как неоправданное посягательство на их свободу. Я не сомневаюсь, что Натаниэль не стал настаивать на своем, и поэтому не удивился, услышав вечером громкоголосое пение. На следующий день я пошел на службу, чтобы увидеть Линду. По крайней мере, я мог сидеть там и, не обращая внимания на завывающие интонации мистера Томаса со всеми его «ф» вместо «в» в утроенном количестве, любоваться Линдой. Гимны, псалмы и молитвы служили всего лишь фоном для моих мыслей, в голове моей при виде Линды рождались стихи.
На этих собраниях никогда не читали те части Библии, которые мне особенно нравились. Я отдал бы все пламенные изобличения пророков, все бесцветные увещевания святого Павла за одну лишь простую строку: «Любимая моя, как ветвь розы». Время от времени опуская голову, чтобы не привлекать внимание своим неотрывным взглядом, я продолжал мечтать о ней, и сердце мое кричало: «Линда, Линда, Линда!» столь неистово, что порой я задавался вопросом, почему она не слышит этого призыва и не оборачивается ко мне. И каждая пауза в наших молитвах и песнопениях заполнялась завываниями голосов и скрипки, несущимися из кубрика, причем расстояние делало эти звуки такими жалобными, будто похотливые залихватские песни были страданиями по утраченному. Когда прощальное «аминь!» завершило бесконечную службу, я встал и заковылял к выходу. Натаниэля нигде не было, и я направился в каюту. Через некоторое время появился Натаниэль. Кивнув головой в знак приветствия, я с удивлением заметил какое-то странное выражение его лица: одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и взволнованное.
— Филипп, мальчик мой, — сказал он. — Когда ты описывал мне Эли, ты не совсем отдал ему должное.
— О, — с нескрываемым интересом произнес я. — Что он сотворил на этот раз?
— Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и вахтенного.
— Избив их до полусмерти? — пошутил я.
— Не иронизируй, — серьезно ответил Натаниэль. — Я не безграмотный матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать от ужаса своим описанием ада. Видит Бог, в этом парне есть какая-то сила. Воздействовать на матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А один вдруг заорал: «Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у меня была такая красотка жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем другим».
— Полагаю, Эли повалил его, — злорадно сказал я.
— Нет. Он глубоко вдохнул и взревел: «На смертном одре и в судный день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть, друг мой». Тут я начал украдкой прислушиваться к тому, что он говорил, и наблюдать за его действиями. Ему удалось добиться полной тишины, и он начал говорить об этом утлом суденышке, барахтающемся в морской стихии, кажущейся такой великой и грозной, а на самом деле являющейся не более, чем песчинкой на длани Господней. Он говорил, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени, когда он сказал: «давайте помолимся о прощении Господнем и о милости Всевышнего». А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?
— Он всегда был таким, — пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже находился в плену его голоса. — Он, бывало, так внушительно говорил с людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу. Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.
— А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?
— Наверное, одной — да. Но она совершенно не относится к Богу.
— Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь — хотя Эли заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.
— Только одна, — тихо сказал он, — только единственная вещь на земле имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
— Все остальное — суета, — печально заключил он и с этими словами направился к открытому иллюминатору.