Цветущая, как роза

Путешествие не было отмечено никакими особыми событиями. Натаниэль, которому уже дважды довелось совершать подобный вояж, рассчитывал, что мы прибудем к месту назначения где-то на третьей неделе мая. В действительности почти двухнедельный штиль, в течение которого паруса вяло висели на мачтах, задержал наше прибытие в бухту Салем до второго июня. Но эта задержка не причинила нам особых неудобств, так как Натаниэль щедро запасся водой и провизией. Мне это путешествие особенно запомнилось благодаря тому, что на борту были, во-первых, Свистуны, во-вторых, Эли, и наконец, Линда.

Через двенадцать часов после того, как мы взошли на борт судна, всех поразила страшная морская болезнь. Даже такой закаленный путешественник как Натаниэль не вставал со своей койки в каюте, которую мы с ним делили, и стонал, призывая смерть облегчить его участь. Меня самого невероятно мутило, но даже в таком плачевном состоянии я не мог не испытывать сострадания к женщинам, которые теснились в своих каютах. Появление Ральфа Свистуна, пришедшего без всякой брезгливости опорожнить переполненные сосуды нашего позора, дать нам свежей воды и ломтики лимона, было встречено не менее радушно, чем явление самого ангела-хранителя. Он рассказал нам, что они с Саймоном ухаживали за мужчинами, в то время как Джудит присматривала за женской половиной. Я с трудом, преодолевая слабость и разбитость, поинтересовался, как себя чувствует Эли Мейкерс. Он тоже был болен, как сообщил Ральф, и мысль об Эли, нуждающемся в уходе Саймона, заставила меня улыбнуться. Я был уверен, что крепкие желудки Свистунов привлекли на их сторону немало союзников — ведь невозможно, как считал тогда я, ненавидеть или презирать людей, физическая сила которых сослужила вам такую хорошую службу. Но тут-то я ошибался. Когда шторм закончился, и путешественники один за другим, бледные с угрюмым взглядом, начали выходить на палубу подышать свежим воздухом, трое цыган остались в полном одиночестве.

Вскоре после всеобщего выздоровления, Натаниэль обнаружил, что его ожидает делегация в составе Эли, Оливера Ломакса и Мытью Томаса, которые, по словам этого достопочтенного джентльмена, были «обеспокоены» поведением моряков. Крепкие спиртные напитки, по всей вероятности, стали частью их ежедневного рациона, и по вечерам, когда алкоголь начинал оказывать свое действие, кубрик оглашался песнями неприличного содержания, не достойного благородных ушей.

— В своих глухих каютах вы могли не слышать этого, — пояснил Оливер Ломакс. — Но уверяю вас, мистер Горе, это дело требует вмешательства. Здесь наше маленькое суденышко находится в полной зависимости от строптивой стихии. И каждый вечер, подобно дыму жертвенного костра, восходит к небесам наша молитва благодарности за каждый благополучно прошедший день. Молитвы наши не могут омрачаться песнями этих безбожных парней. Это богохульство.

Мы с Натаниэлем начали регулярно посещать вечерние молитвы, которые устраивал мистер Томас на мужской половине. И довольно часто до наших ушей доносились обрывки песен, интригующих своей незавершенностью. Мы даже иногда задерживались у дверей своей каюты или же оставляли дверь неприкрытой, готовясь отойти ко сну, чтобы уловить недослышанные слова. Порой слышимость была превосходной, и однажды после особенно колоритного куплета, Натаниэль сказал, будто извиняясь:

— Не надо забывать, что матросские песни являются результатом долгих лет одиночества и оторванности от дома, желаний, которые не находят своего удовлетворения. Для меня, как для исследователя языка и человеческой природы, они представляют интерес. Но если они оскорбляют твой слух, Филипп, ты можешь прикрыть дверь.

Но мои мысли и чувства не имели ничего общего с оскорбленностью. Каждый из этих грубых парней, вожделенно орущих песенку про какую-нибудь Мэри с белоснежной грудью, рисовал в своем воображении реальную женщину, которую он желал так же страстно, как я желал Линду. Я вполне мог бы всей душой присоединиться к этому вокальному проявлению рвущейся наружу невоплощенной страсти. Когда Ломакс вынес свой приговор, я поймал взгляд Натаниэля, в котором смешались юмор и смущение, заставившие его поспешно отвернуться.

— И что вы предлагаете мне предпринять? — спросил он.

— Поговорить с хозяином, — с готовностью ответил Эли. — Попросить его не выдавать матросам эль и ром до конца путешествия. Предложить ему отдать приказ о том, что любая песнь должна быть только во хвалу и с мольбой к тому, кто правит волнами и ветрами, в чьих руках судьбы тех, кто отважился пуститься в путешествия морские.

— Я могу это сделать, — задумчиво сказал Натаниэль, — но, друзья мои, вы должны отдавать себе отчет, что это будет только просьба, а не приказ. Хозяина с его кораблем и командой наняли для того, чтобы он доставил нас в бухту Салем. Что пьют и что поют его люди, нас касаться не должно.

— Разве не касается солдата, — взорвался мистер Томас своим протяжным уэльским акцентом, если он услышит открытый призыв к предательству короля? А мы, солдаты Господа, присягнувшие ему на верность, по вашему мнению должны не проявлять подобной преданности нашему небесному монарху? Нет уж! И если вы сомневаетесь в силе своих слов, мистер Горе, пришлите хозяина сюда, мы повторим ему все, что вы только что слышали.

Натаниэль поразмыслил и сказал:

— Сначала я сам поговорю с ним, а если это не возымеет действия, то приведу его к вам.

Когда они удалились, Натаниэль повернулся ко мне с таким удрученным выражением, которого я никогда еще не видел на его лице, и сказал:

— Я с большим сожалением начинаю постепенно осознавать, Филипп, что не подхожу нашему обществу, потому что пытаюсь проповедовать терпимость и верю в то, что человек пожинает результаты собственных деяний и чтит Господа Бога так, как ему представляется правильным. Я тем самым поставил себя в ложное положение. Я никогда не стану главой второго поколения пилигримов. Я…

Он быстрым шагом направился к своей койке и, пошарив под одеялом, достал маленькую книжечку в коричневой обложке, сшитой обычными нитками. Он резким движением перелистал страницы рукописи:

— Послушай-ка вот что… это написано в прошлом году одним моим другом, которого уже нет среди нас, упокой Господь его душу…

Он начал с упоением декламировать:

О если б смерть быть в силах обмануть,

Ласкал бы я веками твою грудь,

Столетия помчались бы, как дни,

Столь сладки были б прелести твои.

Дальше:

…В могиле темной, неуютной

Найдешь плоть девы неприступной,

Но сбереженная невинность

Уж отдана земле на милость.

И ты отдашь земле во власть

Свою бушующую страсть.

Вдали от страха и страданий

Уж не познать тебе лобзаний.

И наконец:

Но раз не суждено самим

Нам хода жизни изменить,

Предав себя страстям земным,

На свете этом будем жить!

— Обрати внимание на «страстям земным», Филипп. Я восхищаюсь этими стихами и считаю их великими. Но в кубрике редко попадаются большие поэты, там довольствуются такими поэтическими перлами, как «белоснежная грудь Мэри» или «подставляй свои губки». И зная это, имею ли я право отвергать способ, которым бедняги-парни воплощают вечную тему? Если я заведу этот разговор, если не захочу пойти против мнения общества, я предам свои убеждения. Помоги, мне, Филипп. Что бы ты посоветовал?

— Они принимают это слишком близко к сердцу, — высказал свое мнение я, — что часто случается с людьми, когда речь идет об их долге перед Богом. Может, просто стоит предложить, чтобы матросы пели потише…

— Наверное, так и придется сделать.

Он одернул свой сюртук и быстрой нервной походкой вышел из каюты. Оставшись один, я взял книжку со стихами. Она вся была исписана аккуратными черными буквами и проникнута эротическими настроениями. И тут я наткнулся на следующие строки, написанные на отдельной странице.