Страница 65 из 76
— Тогда кто же? — спросил Павка.
Мы поднялись на ноги и стали настороженно озираться вокруг.
«Бе-е-е!..» — раздалось вдруг у нас над головой. Мы так и присели! А потом, как по команде, задрали головы и увидели, — ну да, увидели то, что и ожидали увидеть, — шалаш на дубе, который мы с Павкой соорудили, когда играли в разведчиков, а еще… Нет, в это просто трудно было поверить!.. Еще мы увидели торчащую из шалаша бедовую, рогатую и бородатую морду козла бабушки Смирновой. Как он попал туда? Догадаться было нетрудно: по широкой доске-лесенке, прислоненной к дереву. Эта доска, на которую мы набили ступени, служила нам лазом в шалаш. По ней-то рогатый проказник и забрался наверх. Забраться-то забрался, а слезть не мог…
Павка погрозил козлу кулаком, скорчил рожу и насмешливо проблеял:
— Бе-е-е!..
«Бе-е-е!» — жалобно ответил козел, просясь на землю.
Что мы сейчас делаем? Сидим с Павкой под дубом и кумекаем, как нам снять козла бабушки Смирновой.
Павка влюбился
Павка влюбился. Но даже я, его друг Славка, не знал этого. И не мог понять, что с ним. Был Павка как Павка, не мальчишка — петух, и вдруг стал как мокрая курица. Оказывается, вон оно что! — влюбился.
Узнал я об этом так.
Павка подошел ко мне и спросил, какого я мнения об одной девчонке. При этом он порозовел и отвел взгляд. Мое мнение о девчонках Павка и без того знал: плаксы, ябеды и маменькины дочки. Поэтому я удивился, что он снова спрашивает.
— Ты ведь знаешь, — сказал я, — все они плаксы, ябеды…
— И маменькины дочки, — подсказал Павка. — А я не про всех спрашиваю, про одну только.
— Какую? — спросил я.
Павка из розового сделался красным и сказал, что даже под страхом смерти не назовет ее имя.
Я понял, что Павка влюбился. Но я и не предполагал, каких мук будет стоить эта любовь… Нет, нет, не Павке — мне, его другу.
Однажды Павка пришел в школу с рюкзаком.
— Идем в поход? — обрадовался я.
— Почти, — уклончиво ответил Павка, — после уроков узнаешь.
Я едва досидел до конца занятий.
Мы вышли из школы и зачем-то спрятались в чужой подворотне.
Павка расстегнул рюкзак и — у меня глаза полезли на лоб — вынул веник чего-то пахучего.
— По… по… левые, — волнуясь, сказал мой друг, — для од… од… од…
— Одной девчонки, — догадался я, ликуя, что наконец-то узнаю Павкину тайну. Увижу, кому он дарит цветы, и узнаю.
Одного я не мог взять в толк: зачем Павке я? Взрослые в этих случаях дарят цветы без свидетелей. Неужели Павка не мог так же? Оказалось, не мог. Больше того, далее не собирался этого делать. Цветы должен был дарить я. Сам Павка готов был скорее сквозь землю провалиться, чем отважиться на такой подарок. «Одна девчонка» и подозревать не должна, что Павка в нее влюбился!
На что не пойдешь ради дружбы! И я, вздохнув, согласился. Ладно уж, подарю. Скажу, вот, мол, вам от Павки…
Но Павка, узнав о моем намерении, прямо-таки позеленел.
— Ни в ко-ко-ко-коем случае, — закудахтал он.
— А как же… — растерялся я. — От кого же?
— От одного мальчика, — отрезал Павка и, сунув букет мне в руки, достал из кармана черную ленту.
— Черная не годится, — сказал я, — нужна голубая или красная.
Глупец, я думал, что Павка собирается перевязать лентой букет. Не букет, а меня, точнее, мои глаза собирался он перевязать этой лентой. Я чуть не взорвался, узнав, что на встречу с «одной девчонкой» должен пойти с завязанными глазами.
Как же я ее узнаю?
— Не волнуйся, — сказал Павка, — я тебя на нее… натолкну.
Он завязал мне глаза, и мы гуськом, как баржа с толкателем, пошли в сторону школы. Я — баржа — первым, Павка — толкатель — позади.
Я шел и на чем свет стоит ругал Павку и «одну девчонку», в которую его угораздило влюбиться. Мне все время казалось, что впереди вот-вот разверзнется пропасть, и я полечу в нее вместе с дурацким Павкиным букетом.
— Она… — прошипел Павка. — Приближается… — И я услышал звук поспешно удаляющихся шагов своего друга.
Дальше, по замыслу Павки, действию следовало разворачиваться так.
Я стою и жду. «Одна девчонка» приближается. Вот она уже почти рядом. Еще шаг, и мы столкнемся носами. Но тут Павка свистит, и я, со словами «Это вам», протягиваю «одной девчонке» букет.
Потом быстро оборачиваюсь, снимаю повязку и, не оглядываясь, бегу прочь.
Павка свистнул.
— Это вам, — сказал я.
«Му-у-у», — послышалось в ответ, и кто-то выхватил у меня из рук Павкин букет.
Я опешил. Павкина «одна девчонка» мычит по-коровьи? Это было до того удивительно, что я, забыв о клятве, данной своему другу, содрал повязку и… увидел телочку, с аппетитом жующую Павкин букет.
Рядом с телочкой стояла ее хозяйка, Нюрка Ежикова, — из всех маменькиных дочек самая маменькина — и тряслась от смеха.
Мне стало жаль Павку. Ну и дурак. Нашел, в кого влюбиться. Мышей боится — раз, саженками не умеет — два, в полночь на кладбище калачом не заманишь — три…
Ну разве она ему пара? Нет, конечно нет.
Надо немедленно найти Павку и… Я нашел его и, с места в карьер, стал перечислять недостатки Нюрки Ежиковой.
— Мышей боится — раз, саженками не плавает — два…
— Это ты о ком? — равнодушно спросил Павка, морща веснушки.
— Как… о ком? — опешил я. — О ней… «одной девчонке»… — И с вызовом добавил: — О Нюрке Ежиковой.
Я думал, Павка тут же поколотит меня. Ведь как ни оправдывайся, а клятву я нарушил, сняв повязку и увидев ту, которую под страхом смерти не должен был видеть.
— Что ты, — равнодушно сказал Павка, — Ежикова… Ха-ха… Совсем не Ежикова…
У меня отлегло от сердца. Не Ежикова… Значит, колотушек не будет. Да что там колотушки! Главное, что не Ежикова. Я был горд за своего друга и стыдился самого себя. Надо же подумать, будто мой боевой друг Павка способен влюбиться в какую-то там маменькину дочку!
Дня через два я снова встретил Нюрку Ежикову. С телочкой. Телочка, как собачка, бегала встречать Нюрку, когда она возвращалась из школы. Будущая корова шла рядом с Нюркой и задумчиво жевала букет полевых цветов. Точь-в-точь как тогдашний.
Вот я и думаю, не обманул ли меня Павка, когда сказал, что «одна девчонка» совсем не Ежикова. Может, Ежикова и есть, а?
Урок вожатого
Павка всегда все узнавал первым. Но тут я его опередил.
— В нашем поселке, — сказал я, — открывается городской пионерский лагерь. Я уже записался.
Павка и виду не подал, что он впервые слышит новость.
— А я, — сказал он, — записался раньше тебя. Еще вчера.
Мне оставалось только подивиться Павкиной оперативности. Запись в лагерь объявили только сегодня. Но разве мог мой друг в чем-нибудь кому-нибудь уступить первенство?
— Но ты не знаешь, — попытался отыграться я, — чем мы там будем заниматься.
— Чем? — полюбопытствовал Павка.
— Что по душе, — сказал я, — стоять на часах, ухаживать за цыплятами, выращивать цветы…
— Мыть полы, — иронически добавил Павка.
— Да, — подтвердил я, не уловив иронии, — мыть полы.
— Нет, — возразил Павка, — мыть полы будут другие. А мы будем играть в футбол. Или это дело тебе не по душе?
И вот мы в лагере.
— Ребята, — сказал Коля-вожатый, — пусть каждый из вас выберет дело по душе.
Павку не надо было приглашать дважды. Он сразу выскочил.
— Я и Славка выбираем футбол, — сказал он и уточнил: — Как мастера кожаного мяча.
И представил себя как пробивного нападающего, а меня — как непробиваемого защитника.
Павка знал, на что бил. Наш вожатый Коля, бывший моряк, слесарь с «Красного богатыря», был тренером заводской футбольной команды.
— Такой, — сказал Павка, — таких, как мы, мыть полы не пошлет.
Увы, нас послали. То есть не то что послали. С нами даже не посоветовались, а просто, как каких-нибудь рядовых необученных футболистов, включили в список ответственных поломоев, и мы волей-неволей должны были раз в неделю с десяти ноль-ноль до одиннадцати ноль-ноль по местному времени заниматься самообслуживанием, то есть надраивать пол спальни до блеска корабельной палубы.