Твои, Отечество, сыны

Другой молоденький солдат заметил:

— Да и Гармаш молодец. Трех фашистов подцепил из винтовки. И младший лейтенант Москвин…

— А что Москвин? Я только с ним беседовал. Он ничего особенного не рассказал.

— Этот не скажет. Он о себе стесняется говорить… Днем на его участке немцы два раза танками атаковали. Расчет Москвина подбил два танка… Но в эти танки фашистские автоматчики забрались, строчат и строчат… Москвин подполз к танкам на расстояние в сто метров и заставил автоматчиков замолчать.

В тот вечер в помощь подразделениям полков мы ввели роты автоматчиков и взводы разведки. Это были отличные воины, уже имевшие богатый боевой опыт, и их появление на поле боя вызвало исключительный подъем в сражавшихся частях.

Ночью комиссар Сергей Зубков пригласил меня в соседний дом, где перед рейдом в тыл врага собрались разведчики.

Мы вышли на улицу. В небе ярко горело сброшенное вражеским самолетом «паникадило». Ветер гнал его вдоль фронта, и зеленые отсветы ракеты зловеще пламенели на обрывках туч. Было очень тихо, так бывает, пожалуй, только перед боем, а утром, мы знали, снова грянет бой.

В полуразрушенном домике, в тесной каморке, прямо на полу вокруг табурета, который заменял письменный стол, сидели солдаты. За этим «столом», поджав под себя ноги, расположился заместитель политрука группы разведчиков Семен Беляков. Перед ним лежала аккуратная стопочка исписанной бумаги…

Мы вошли, и Беляков, заметив нас, первый вскочил на ноги, но комиссар сказал:

— Сидите, товарищи… — и запросто уселся рядом с Беляковым. — Итак, вы просили прийти к вам? Что здесь у вас?

— Собрание, товарищ комиссар… Перед боем товарищи попросили меня провести комсомольское собрание. На повестке дня только один вопрос: заявления моих бойцов о вступлении в партию. Мы знаем, товарищ комиссар, что времени у нас мало: быть может, в бою мы будем через час, через два… Но товарищи хотят идти на ратный подвиг коммунистами.

Сергей Николаевич взял со стола четвертушку бумаги, прочитал вслух:

— Заявление комсомольца Андрея Тарасовича Охотникова: «Хочу идти в предстоящий бой коммунистом. Буду уничтожать фашистских гадов, как подобает коммунисту…»

Он взял следующий листок:

— Заявление Петра Демьяновича Осадчего: «В моем родном городе Кременчуге немецкие изверги расстреляли моих родных. Я поклялся мстить и уже уничтожил четырнадцать фашистов. Прошу принять меня в партию и обещаю быть верным ее сыном, сражаться против ненавистного врага до последней капли крови…»

Еще один листок.

— Заявление бойца Стратона Тимофеевича Дерябина: «Прошу принять меня в ряды нашей славной Коммунистической партии, которая является опорой и надеждой Родины. Ухожу в бой, считая себя коммунистом…»

Их было здесь десять человек. Комиссар зачитал девять заявлений. Семен Беляков недавно был принят в партию без кандидатского стажа: он доказал в бою, что достоин звания коммуниста.

Не знаю почему, но отдельные эпизоды нашей фронтовой жизни волновали меня особенно глубоко. Казалось бы, многое пережито и ничем уже не затронешь, не удивишь. И вдруг неизъяснимая, торжественная радость наполнила сердце…

Я хотел бы, чтобы в эти минуты здесь был художник; он запомнил бы и положил на холст эту волнующую картину: каморка в полуразрушенной снарядами крестьянской хате, окно занавешено шинелью, трепетный огонек мерцает над плошкой на табурете… Уже седеющий полковой комиссар держит в руке тетрадочную четвертушку бумаги. Во взгляде его доброта и нежность, и рука слегка дрожит… А лица молодых солдат, глаза их полны решимости и сознания самой важной в жизни минуты! Какая кристальная чистота человеческой души и ясная вера в бессмертие дела Ленина, какая преданность Родине и отвага!

Право, хотелось расцеловать этих славных ребят, сказать им: партия верит вам и гордится вами.

А утром мне донесли, что группа разведчиков Белякова в перелеске за линией фронта столкнулась с ротой немецких автоматчиков. Несмотря на неравенство сил, десять разведчиков приняли бой и уничтожили свыше тридцати фашистов. Они заставили вражескую роту отступить и вернулись с трофеями.

Вернулись, но не все… Трое остались на поле боя. И я невольно думал: кто же из них не вернулся? Тот, синеглазый и кудрявый, у которого родные погибли в Кременчуге? Или улыбчивый, смуглый паренек, гордо заявивший, что он из Донбасса?.. Что ж, юные герои-коммунисты, это война. И наша задача — мстить за вас, пока мы не растопчем фашистскую гадину.

…К полудню мы все-таки вышибли гитлеровцев из деревни Кут и захватили гаубицу и две пушки. Первыми туда ворвались разведчики: они уничтожили четыре десятка немцев и захватили станковый пулемет. Особенно отличился разведчик Иван Москалев: он вскочил в немецкий блиндаж, скосил автоматной очередью офицера и двух солдат и принес их документы и оружие.

Я прибыл в Кут в самый разгар боя. В течение короткого времени гитлеровцы два раза предпринимали яростные контратаки, пытаясь вернуть утраченные рубежи. Не вышло! Наш 32-й гвардейский артиллерийский полк шквалом огня отбросил наступавших.

Кут мы отбили, но передвигаться по этой деревне можно было только с большими предосторожностями. Два вражеских дзота, расположенные за ее западной окраиной, простреливали улицу пулеметным огнем. Эти два дзота могли обойтись нам слишком дорого, и нужно было во что бы то ни стало ликвидировать их.

Я спросил у командира группы разведчиков Сойбельмана, как ему нравятся эти две огневые точки врага?

— Никак не нравятся, товарищ полковник… Мы уже два раза пытались к ним подобраться, но безуспешно. Правда, вызвались добровольцы, но жаль мне напрасно терять людей.

— Кто эти добровольцы?

— Четыре летчика. Штрафники.

— Значит, они желают подвигом искупить вину?

— Они уже искупили ее, товарищ полковник. Позавчера все четверо отличились в бою, и командование полка подготовило материал о снятии с них судимости. Между прочим, они здесь, неподалеку. Если желаете, я их позову.

— Зовите…

Через несколько минут в дом, где я находился с адъютантом, вошли четверо бравых солдат, статных и подтянутых, с автоматами на груди. Запомнились мне Николай Павленок и Петр Подбражник, оба русые, кареглазые, очень похожие друг на друга, как близнецы. От них веяло молодостью, здоровьем и физической силой. Впрочем, и двое других — Павел Бажинов и Николай Самонов — тоже выглядели бравыми бойцами.

— Мне передали, что вы добровольно вызвались уничтожить вражеские дзоты?

— Они ответили дружно, как слаженный хор:

— Так точно, товарищ полковник! — и одновременно все четверо улыбнулись.

Я невольно подумал: отличные бойцы! — достал пачку папирос, раскрыл, предложил им:

— Закуривайте.

Николай Павленок вскинул руку, но тотчас же опустил.

— Высокая честь, товарищ полковник. Мы — штрафники.

— Уж ладно. Закуривайте. Не все же время вам быть штрафниками.

Они осторожно взяли из коробки по папиросе.

— Как же вы думаете уничтожить дзоты?

— Очень даже просто, товарищ полковник, — живо ответил чернявый Бажинов, — Мы их подорвем. Можете наблюдать: подползем, и комар носа не подточит!..

— Что ж, в таком случае желаю успеха!

Я и адъютант взобрались на чердак дома, выглянули в слуховое окно. Все поле вокруг, огороды, перелески, дальний изгиб дороги — все дымилось от снарядных разрывов. Через взгорок, что за изгибом дороги, тяжело перекатывалась шестерка немецких танков, занимая исход

ную позицию. Совсем близко, за темными зарослями кустарника, в конце огородов, вставали и ложились зеленоватые фигуры.

Первый вражеский дзот я различил сразу: он был построен у самой дороги, за упавшим плетнем. В черном пятне амбразуры вспыхивали и гасли искры. Немецкий пулеметчик вел огонь по улице села.

Второй дзот оказался еще ближе, на огороде. Возле него ползали, видимо, поправляя что-то, двое немецких солдат.

Но наших пластунов я не видел. Куда же они девались? Параллельно дороге крутой излучиной вился обрывистый глинистый овражек: он был наилучшим подходом к первому дзоту… Почему же они не избрали этот подход?