Страница 24 из 90
Я остановился на краю болота. Неподалеку отсюда поблескивала стальная полоска Сейма. Если бы выйти на берег, там по песчаным отмелям быстро можно было бы выбраться из этого кипящего котла. Но о пути по берегу не приходилось и думать: там было черно от пехоты противника.
Мы стали пробираться цепочкой в зарослях осоки. Близко зеленел пригорок. С той стороны не слышалось стрельбы. Возможно, за пригорком нет немцев? Но где-то неподалеку зарокотал мотор танка и ощутимо задрожал торфяной болотный покров. На пригорок, брызгая грязью, тяжело выкатилось пять танков противника.
Мы залегли… Передовой танк, двигаясь на большой скорости, врезался в трясину. Остальные застыли на месте, а потом попятились от края болота.
— Внимание, — передал я по цепочке. — Сейчас экипажи будут выручать застрявший танк. Автоматчикам быть начеку!..
Сильная машина беспомощно барахталась в трясине; гусеницы ее неистово вращались, тяжкое брюхо медленно ползло по торфянику, все глубже оседая в зыбкую почву.
Открылся люк, и два немца неторопливо выбрались из машины.
— Спокойствие, — приказал я. — Не стрелять…
Немцы обошли вокруг танка, заглянули под его кузов, прощупали ногами податливую почву. Один из них привстал на гусеницы, помахал рукой и что-то прокричал.
— Помощников зовет… — шепнул мне Борисов.
Крайний танк из четырех, стоявших на пригорке, осторожно двинулся к болоту. На самом краю его, где поблескивала лужица воды, он остановился, и еще два гитлеровца спрыгнули на землю. Они подошли к первому танку, сбились в кучу, видимо, обсуждая, как вытащить машину.
— Огонь… — передал я по цепочке, и полдесятка автоматов грянули одновременно. Штабные офицеры стреляли метко: экипажи двух танков противника так и остались на болоте.
— Есть ли бутылки с горючей смесью? — спросил я у офицеров.
— Имеются! — отозвался Борисов. Один из штабных офицеров подбежал к передней машине и бросил в ее люк две бутылки. Танк задымился, запылал багровым огнем. Через минуту загорелась и вторая машина. Мы снова залегли, теперь укрываясь за горящими танками.
Что будут делать экипажи тех трех машин, которые все еще недвижно стояли на пригорке? Наверное, откроют огонь? Мы ждали долгую минуту. Танки противника развернулись и быстро укатили в сторону Конотопа.
— Как понимать это, Александр Ильич? — изумленно спросил меня комиссар. — Испугались? Не поняли? А где же их взаимовыручка в таком случае?
За меня ответил Борисов:
— Конечно, испугались! Им, пожалуй, и не было видно, отчего машины загорелись. Тут кругом камыш, осока… Ну, насчет взаимовыручки у них, как видно, действует закон: своя рубашка ближе к телу…
— И еще один: падающего толкни! — засмеялся комиссар. — Так им заповедывал Ницше.
Поздно вечером, усталые, голодные, мы наконец добрались до командного пункта батальона капитана Наумова, и первое, что я узнал: Наумов не имел связи ни с другими батальонами бригады, ни со штабом корпуса, ни со штабом армии. Он послал в батальоны двух офицеров, однако связные не вернулись.
Несмотря на смертельную усталость, ни я, ни начальник штаба, ни комиссар бригады не могли в эту ночь уснуть. Нужно было немедленно принять решение о дальнейших действиях бригады. Оставлять ее на прежнем месте или сменить позиции? Наши боевые порядки, по существу, находились в тылу немецких войск. Конотоп был занят противником, и наше пребывание на старом рубеже обороны становилось бессмысленным.
Мы сидели в землянке при тусклом свете коптилки. Было двенадцать часов ночи. С луговых, приречных просторов иногда доносился то гул одиночного артиллерийского выстрела, то короткая очередь автомата, то частая пулеметная дробь.
Все же это был покой. В сравнении с тем, что мы пережили за день, это была обстановка самого идеального отдыха. Однако теперь не приходилось отдыхать.
В землянку, широко шагая, вошел рослый и стройный капитан Наумов в сопровождении бойца.
— Разрешите, товарищ полковник… К нам прибыл солдат из четвертого батальона.
Борисов бросился к солдату.
— Докладывайте, быстрее…
Солдат был ранен: голова перебинтована марлевой повязкой, рука на перевязи, но за поясом пара гранат. Щупленький, белокурый и хрупкий, он казался совсем мальчиком, и голос у него был по-детски ломкий.
— Мы понесли, товарищ полковник… — начал он и вздрогнул, лицо его передернулось, а на щеке застыла слеза. Он смахнул слезу тыльной стороной руки и доложил уже твердо: — Мы понесли очень большие потери. Так передала санитарка Наташа Мухина. Это она послала меня в четвертый. Только она не знала, что нас очень мало осталось в живых. Командир батальона скончался от ран… Мухина просила передать извинение. Она не могла оказать ему помощь. Ее ранило, когда она от вас возвращалась… Вскоре она тоже умерла…
Наумову было известно через связного, что батальон старшего лейтенанта Михайлова отбил все атаки противника и удерживал свой оборонительный рубеж, однако и его потери были очень большими.
Я напряженно думал о сложившейся обстановке. Бригада оказалась отрезанной и от своих тылов. В течение двух суток мы вели неравную борьбу без поддержки танков и авиации. Было до глубины души обидно и мучительно сознавать свою беспомощность, да еще при таком высоком боевом духе солдат… Однако размышлять о том, что было сутки или час назад, теперь не приходилось. Как говорится, что с воза упало, то пропало. Потери не восстановишь. Нужно смотреть вперед. И использовать эту ночь для перегруппировки сил, бесшумно покинуть занимаемые позиции и укрепиться на новом, более выгодном рубеже.
Что скажут начальник штаба и комиссар? Чернышев был заметно взволнован: он никогда не говорил запальчиво, а на этот раз и торопился, и словно не находил слов.
— Участок обороны, который занимает бригада, стал для нас очень невыгодным. Мы должны покинуть его. Этой же ночью. Учтите: если мы не выведем бригаду ночью, — завтра нам некого будет выводить. Это понятно: местность открытая, и наши бойцы будут подавлены огнем немецкой авиации, танков и артиллерии.
Борисов решительно вскочил с табурета:
— А приказ командира корпуса? Где этот приказ? Без его приказа мы не имеем права отходить на новый рубеж. Чего вы хотите, комиссар? Чтобы нас всех троих за самовольный отвод бригады расстреляли?
— Я уверен, сначала разберутся. Допустим, и расстреляют, — неожиданно спокойно согласился Чернышев. — Но лучше умереть нам троим, чем бессмысленно губить всю бригаду. Мы находимся в чрезвычайно сложной обстановке: ни со штабом корпуса, ни со штабом армии нет связи, и мы должны сами принимать решения и действовать так, как подсказывает нам совесть коммунистов и здравый рассудок.
— Хорошо, Владимир Александрович, — сказал я Борисову, несколько удивленный его необычной горячностью и нежеланием считаться с положением вещей. — Допустим, вскоре будет налажена связь. Значит, нам останется ждать указаний сверху? А время? А ночь-то не ждет?
Он снова задумался.
— Время, действительно, драгоценно…
Я встал, развернул карту, которую, впрочем, каждый из нас знал лучше своей ладони.
— Принимаю решение на отвод бригады с занимаемых позиций. Но куда мы отведем войска? В Лизогубовском лесу занимает оборону 6-я бригада нашего корпуса. Однако добраться до нее, да еще ночью, почти невозможно. Всюду болото, трясина… Единственная тропка для пешеходов здесь проходима лишь летом, в сухую погоду. Значит, следует отходить в направлении хуторов Гнилица — Гуты… К утру на этом рубеже организовать новую оборону. На старом рубеже оставить только боевое охранение — один взвод. Командиру боевого охранения на случай наступления превосходящих сил противника дать маршрут для отхода.
Борисов внимательно всматривался в карту.
— Вам что-то не ясно, Владимир Александрович?
Он выпрямился, козырнул:
— Все ясно. Будем отходить.
Я заметил в серых глазах его знакомые искорки: он был доволен этим решением.
К восьми часам утра 19 сентября главные силы бригады втянулись в Лизогубовский лес. Этот ночной марш был исключительно трудным. Бойцы шли в полной темноте, по колено в воде и грязи. За батальонами двигались конные повозки с ранеными. Эти повозки поминутно застревали, но специально выделенные команды выносили их из трясины на руках.