Страница 21 из 90
Нужно же было двум водителям подогнать сюда, к штабным блиндажам, две полуторки, груженные боеприпасами, продовольствием и другим имуществом! И нужно было всем офицерам штаба и тыла собраться здесь, как на грех, в эти минуты!.. Обе машины сразу же вспыхнули ярким пламенем, зачастили разрывы винтовочных патронов. Ящик с гранатами будто ожил, сорвался с кузова, запрыгал неподалеку от блиндажа.
Никто из нас не слышал, чтобы у майора Борисова сорвалось бранное слово. Но теперь он отчитывал водителей такими сложными периодами, что те даже в дальнем уголке не находили себе места.
После налета истребителей офицеры разошлись по своим местам. И сделали это вовремя. Через несколько минут над нами появилась девятка пикирующих бомбардировщиков Ю–87. По уже знакомой нам «методе» они построились в круг и один за другим стали пикировать на командный пункт со средних высот и сбрасывать бомбы. Огневые позиции нашей зенитной артиллерии и крупнокалиберных пулеметов находились вблизи командного пункта. Однако огонь их был малоэффективен — еще при первом налете немцев расчеты их вышли из строя.
В течение сорока минут девятка непрерывно бомбила и обстреливала командный пункт, но и этого немцам казалось мало. По-видимому, они решили взять нас, как говорится, измором. Вслед за первой девяткой появилась вторая. Эти действовали еще методичней. Они выжидали, пока рассеются дым и пыль после разрыва бомбы, потом на цель пикировал очередной самолет.
Отбомбившись, они снижались до 100–200 метров и начинали вести прицельный огонь по командному пункту из пушек и пулеметов.
Вокруг наших малонадежных укрытий загорелся лес, и едкий, удушливый дым заполнил блиндажи. Мы задыхались. Бомбы громыхали снова и снова. Выбраться из этого ада не было никакой возможности: над нами бушевал ураган металла и огня. Я присветил фонариком и взглянул на часы: ровно три часа непрерывной бомбежки! Но она не прекращалась. Было похоже: гитлеровцы решили испепелить эту землю.
— Вот сволочи! — не выдержал кто-то из офицеров. — Как будто издеваются над нами. Не иначе, они узнали расположение командного пункта…
— Я в этом тоже уверен, — отозвался Чернышев. — Будет наукой на дальнейшее, как нужно маскироваться…
— А будет ли оно… «дальнейшее»?
— Ну, здесь местечко не для слабонервных, конечно…
Разговор заглушил грохот разрыва. Блиндаж встряхнуло резким толчком наискось и снизу вверх. Треснули доски. Рухнуло перекрытие. Посыпался песок…
Я услышал голос Борисова:
— Не сметь выходить из блиндажа!
Кто-то откликнулся растерянно:
— Попробуй выйти! Вход завалило…
Еще одна бомба легла совсем близко, и нас поглотила тьма и тишина.
Я снова взглянул на часы. Бомбежка продолжалась, не прерываясь ни на минуту, ровно четыре часа. Когда же она прекратится? Самолеты опять снизились и вели пушечный огонь…
Меня беспокоило отсутствие связи с подразделениями. В течение четырех часов мы не знали обстановки! В таком идиотском положении, чего доброго, можно оказаться в плену. Возможно, пехота противника уже форсировала Сейм? За пехотой — танки… А мы сидим в 500 метрах от воды, расстояние это легко преодолеть за несколько минут. Да, за несколько минут противник мог достигнуть нашего КП… И все же я был твердо уверен, что десантники будут сражаться до последнего и только через их трупы немцы доберутся сюда.
Кто-то зажег спичку, и я увидел вокруг себя сгорбленные, молчаливые, полузасыпанные, песком фигуры и невольно задался вопросом: о чем думают эти люди в течение долгих, более чем двухсот минут?..
У каждого где-то отец или мать, сестры, братья, жена и дети… Если бы они видели, если бы могли увидеть нас в эти часы!
Почему-то я вспомнил книжных героев и героев кино. Нет, у тех молодцов подобные мысли не появлялись. Пожалуй, иной писатель или кинорежиссер с апломбом возразят мне на эту запись: как это, дескать, допустимо, чтобы военные люди в минуты опасности думали черт знает о чем, чтобы они вспоминали о семье и покое?
Конечно, я мог бы написать и примерно в таком роде: «В эти трудные минуты я ни о чем не думал, а выскочил из блиндажа, зарядил автомат и ускоренным шагом двинулся в ту сторону, откуда шли немецкие танки. С криком „ура!“ я поднял подразделение в атаку. Испуганный противник позорно бежал, а я взобрался на подбитый танк и закурил „козью ножку“…»
Но, прочитав такое, любой фронтовик справедливо заметит: — Вот уж врет, так врет!..
Я пишу только о том, что пережил, перечувствовал и видел своими глазами, не желая ни преувеличивать, ни преуменьшать.
Четыре часа бомбежки не снизили морального духа офицеров бригады. В 17 часов улетел последний вражеский самолет. Мы вырыли из песка несколько наших товарищей: писаря штаба, сержанта Бовта, помощника начальника особого отдела и еще двух штабных офицеров, привели их в чувство, дали глотнуть воды и принялись откапывать заваленный, сравненный с землею вход в блиндаж.
Как ни странно, однако в нашем положении легкое перекрытие оказалось выгодным: пока товарищи откапывали утрамбованный бомбами выход, мы с писарем Бовтом подняли верхний горбыль и первыми выбрались из блиндажа. За нами последовали все остальные.
Что же происходило в батальонах? Эта мысль не давала мне покоя. Начальник связи Петр Василенко быстро восстановил порванные линии. Вот, наконец, я услышал голос капитана Пастушенко! Он доложил, что противник предпринял еще две попытки форсировать Сейм, но безуспешно.
— Имею большие потери людей и вооружения, — докладывал Даниил Пастушенко. Голос его звучал устало и бесстрастно. — Особенно большой урон причинила авиация противника. Из строя выбыли почти все командиры взводов и рот. Боеприпасы на исходе. Бойцы сражаются героически. Секретарь комсомольского бюро батальона сержант Щербак вступил в неравный бой с танками врага. Он пропустил через окоп фашистский танк, а потом поджег его бутылкой с горючей смесью. Экипаж пытался покинуть горящий танк, но Щербак расстрелял его из автомата.
Пастушенко просил прислать пополнение. Я не мог сказать ему ничего утешительного, приказал держаться до вечера, а вечером обещал сообщить решение.
Тяжелый, напряженный день был на исходе. Усталые, но не побежденные, все мы с нетерпением ждали наступления ночи. Темная осенняя ночь обещала передышку. До утра нам предстояло пополнить подразделения людьми и боеприпасами и сделать некоторую перегруппировку боевого порядка бригады.
Около 18 часов ко мне, запыхавшись, подбежал политрук Савелий Ржечук. Он был до крайности взволнован: губы дрожали, красные пятна проступали на лице.
— Товарищ полковник… Раскрыт секрет! Знаете, почему немцы так долго и точно бомбили командный пункт?
— Спокойно, товарищ политрук. Не волнуйтесь.
— Сегодня рано утром один житель села Озаричи переплыл реку Сейм и рассказал, что с нашей стороны к немцам перешел солдат… Этот солдат сообщил фашистам расположение батальонов бригады, указал им место нашего командного пункта, выболтал, что бригада воздушно-десантная и участвовала в боях за Киев, даже сообщил, что командует ею Герой Советского Союза полковник Родимцев… А главное, товарищ полковник, что этот шпион снова возвратился в нашу бригаду.
— Вы не узнали приметы перебежчика?
— Рыжеватый, среднего роста… Да у нас таких десятки, если не больше!
Я вызвал начальника особого отдела Тарасенко. Оказалось, он уже знал о действиях шпиона, однако на след лазутчика пока еще не напал.
— Вам, конечно, известно, товарищ полковник, — смущенно говорил Тарасенко, — что немцы широко практикуют засылку в наш тыл переодетых в форму красноармейцев хорошо обученных шпионов. Сколько присоединилось к бригаде солдат из различных частей за время нашего следования в Конотоп! Каждому в душу не заглянешь… Однако мы словим шпиона. Обязательно словим.
Поскольку немцам было известно расположение нашего командного пункта, я приказал срочно его переместить.
В эту ночь, как и в предыдущие, из Конотопа к нам прибыло добровольное пополнение. Это были коммунисты и комсомольцы, рабочие КПВРЗ, «Красного металлиста», железнодорожники, студенты, учителя, врачи. Они не были обмундированы, а вооружены, как видно, не без помощи музейных фондов. Но эти люди горели ненавистью к врагу, и многие из них в дальнейших событиях проявили себя как истинные герои.