Родичи

Рыжая в конце концов ушла в институт, и в квартире наступила тишина.

Тишина позволила Вере уловить его запах.

Запах студента Михайлова походил на ароматы смешанных специй с преобладанием корицы.

«Придет, никуда не денется!» – в гордыне успокаивала себя ночная красавица Орнелла.

Тем не менее во всем теле девушки чувствовалась слабость. Она хотела было сделать станок, но отказалась от сих тяжелых действий и улеглась в кровать в халате, чего за ней не водилось прежде никогда. Под одеялом ей вдруг на мгновение почудилось, что она не одна, что он рядом и дыхание его наполнено восточной терпкостью.

Вера закрыла глаза и заснула…

Ее родители были санкт-петербургскими профессорами литературы и родили единственную дочку поздно, когда уже решили, что их тела не в состоянии зачать. Но, как известно, не человеческая плоть определяет, а Господь. Лишь Бог посылает детей и юным, и зрелым.

Мать Веры в возрасте сорока одного года разрешилась от бремени недоношенной девочкой, весом всего в восемьсот грамм.

Таких детей называют плодами.

Недоноска поместили в специальную камеру и сказали родителям, что все в воле самого плода. Может выжить, а может… Как ему, плоду, захочется…

Отец – пятидесятитрехлетний мужчина с интеллектуальным лицом, обрамленным седовласой шевелюрой, – не в силах был сдержать слез, когда смотрел, как плоть от плоти его шевелит крошечными ручонками, а тельце все в каких-то присосках с проволочками…

Плакал он и тогда, когда, посещая магазин игрушек, покупал небольших кукол, с которых, придя домой, стаскивал одежки, кипятил их, затем гладил, а потом приносил кукольные наряды в роддом, для своей крошечной дочери…

Впрочем, через месяц плод назвали ребенком женского пола и предложили родителям назвать девочку каким-нибудь именем.

Господи, они уже на шестнадцатый день беременности, когда сердечко их соединенных клеток застучало, были уверены, что родится девочка, и дали ей тотчас имя Вера, в чем был не глубокий смысл, а скорее истина, что нельзя отчаиваться никогда, надо верить!

Обычно недоношенные дети очень скоро набирают вес своих сверстников. Вероятно, намучившись и проявив волю к жизни в глубоком младенчестве, они, взрослея, выказывают способности, выгодно отличающие их от бывших пятикилограммовыми карапузов.

Так вот и Вера с трех лет определилась со своей будущей профессией, танцуя целые дни напролет в большой профессорской гостиной. Ее отдали в балетный класс, а потом и в училище, которое она закончила, распределившись в Кировский. Ее сразу же прозвали Бабочкой за легкость полета…

Потом умер папа, за ним через два года последовала мама.

А она летала по сцене великолепной бабочкой, юная прима с блистательным будущим, пока не наткнулась ногой на торчащий из пола гвоздь, который пропорол плоть аж до кости и порвал сухожилия со связками в придачу.

Виноватым оказался рабочий сцены с мутными глазками и длинным языком, которым он молол без устали, что не его вина это, а просто Бог не захотел, чтобы Верка танцевала. Рабочего хотели было сдать в психиатрическую, но он исчез, не забрав даже последней зарплаты.

Впрочем, медицина постаралась на верхах своего умения и восстановила ногу. Но что-то с тех пор произошло с примой. Она по-прежнему летала над подмостками, но это был не полет бабочки, а порхание тяжелого голубя, и ее карьере пришел конец. Конечно, никто не гнал ее из театра, но просто артисткой балета Вера не желала быть, в один прекрасный день уволилась из Кировского и уехала в Москву.

С год она протанцевала за спиной полнотелого болгарина, народного любимца россиян. А потом ее стошнило во время полового акта с лучезарным, после чего девушка решила нырнуть на дно московской жизни и первым делом явилась в салон тату, где сняла трусы перед обширянным кольщиком и заказала тому изваять на ее коже бабочку…

Уткнувшись носом в участок работы, любитель «Герасима» сотворил произведение, которым Вера восхитилась, учуяла в нарке талант и готова была принадлежать ему за этот дар хотя бы раз. Но то место, где у девушки срастаются ноги, никак не воодушевило плоть кольщика, он лишь развел руками и попросил сотку баксов за работу…

Когда опухоль с наколотой бабочки сошла, Вера устроилась танцовщицей в фешенебельный стрипклуб «Ямочки» и на третий день познакомилась с тем, о ком грезила сейчас в дневном своем сне…

К вечеру из института вернулась Рыжая и опять поскреблась в комнату подруги.

– Прошу тебя, не обижайся! – шептала студентка в замочную скважину. – Ну, наговорила ерунды!..

Вера не отвечала, лежала, отвернувшись к стене, почти не слыша призывов подруги, и все чудились ей голубые печальные глаза ночного любовника.

Рыжая временами забывала о подруге и тогда питалась то колбасой, то бутербродом с малиновым вареньем, присланным бабулей из-под Пскова, но иногда тяжелый вздох из-за запертой двери возвращал ее к памяти, и следовали все новые увещевания.

– Вер, – призналась Рыжая, – у нас в меде почти все бабы с ним были. Он безотказный!.. Обратно, у него воли нет по причине слабоумия…

На четвертый день подурневшая от депрессии Орнелла кое-как привела себя в порядок и покинула квартиру. Взяв машину, она поехала к Большому, где прошла в служебный вход и предъявила удостоверение артистки Кировского театра.

– По делу.

– К кому? – поинтересовался вахтер Степаныч.

– К нему, – ответила девушка.

– А к нему сейчас все! – развел руками страж театра. – Вишь!

Она оглянулась и увидела сидящих по диванам писюх лет по четырнадцать и теток-театралок, преимущественно в розовых и зеленых беретах из мохера. Ей стало неловко, бледное лицо зарумянилось. Тем не менее она присела на диван и ушла в себя настолько, насколько это возможно человеку, прежде не медитировавшему.

Очнулась, когда старческий голос Степаныча возвестил неприятное:

– Чего сидишь? Твой Спартак-Динамо давно уж слинял через другой подъезд. Инкогнито…

Никого, кроме нее и вахтера, на служебном входе не было. Через стеклянные двери просилась в тепло ночь, горел зеленый абажур вахтерской лампочки.

– Скажите, дедушка, – тихо произнесла Вера-Орнелла. – Скажите, почему я здесь?

– На гения посмотреть пришла, – ответил Степаныч. – Угадал?

Она не возразила ему, тихонько поднялась с дивана и пошла к дверям.

– А что такое гений? – спросил у ночи вахтер. – Скольких я их здесь повидал! Злобные, ссохшиеся все от этой злобы, в тридцать пять пенсия, а потом к ним на могилы экскурсии водят!..

Вера не слышала Степаныча, шла по улице, да и вахтеру слушатель был ни к чему. Он запер за девицей дверь и еще с полчаса разговаривал с абажуром, потом спать лег, напившись липового чая…

Она села на лавочку в парке, и опять сознание ее отключилось, смешавшись с полночным туманом. Вышедшая луна была полна и способствовала необычной летаргии, которая продолжилась аж до самого утра.

Лицо Веры стало бело от морозной ночи, а ресницы закрытых глаз покрылись инеем. Она замерзала и, вероятно, умерла бы до срока, но в наступившем утре кто-то погладил ее по голове, словно ребенка, возвращая к жизни теплом ладони.

Она открыла глаза и увидела белокурого красавца с голубыми глазами.

Он стоял и молча смотрел на нее, отчего тепло вошло в ее тело – в живот, и даже стало жарко.

– Мы опаздываем!

Рядом с ним оказался человек восточного вида, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу.

– Репетиция, господин А., товарищ Михайлов! Опаздываем!..

Неожиданно девушка встрепенулась и отогретыми руками расстегнула сумочку, из которой достала пачку долларов и протянула молодому человеку.

– Возьмите! – Голос ее дрогнул, она старалась сдержать горячие слезы, но не могла.

Ахметзянов ничего не понимал, а оттого нервничал все больше.

– Берите деньги, и пошли! – скомандовал импресарио. – Нас симфонический оркестр ждет!

– Не только симфонический, но и Лидочка! – послышался знакомый голос тенора.