Страница 15 из 63
Ревнители «тихой» поэзии, «стихов отдохновения» злобились и порывались свистеть…
Вера проводила вечер в кругу семьи. Все очень «старорежимно»: чай в стаканах с серебряными подстаканниками, ухоженные лица не голодавших людей, «прикормленный» батюшка из близлежащей (одной из немногих русских) церкви. Богатенький и бездарненький литератор Крымов при всех аксессуарах российского «думающего» человека (бородка, животик, умное породистое лицо, чуть-чуть следы излишеств). Скатерть, хрусталь, грибочки в блюдце, печенье в вазочке, водочка в графинчике.
Батюшка степенно вкушает и время от времени роняет дивные, успокоительные фразы вроде: «Пути Господни неисповедимы», «Все в руце Божией», «Благослови Господь — как Вы правы!..»
«Гвоздем» этого приватного вечера служил некто Роман Гуль, неопределенной внешности мужчина, кажется — тоже литератор, но совершенно иной генерации, нежели Крымов. Единственный из всех собравшихся, в чьих чертах, особенно в острых скулах, застрял страх после пережитого. Вера уловила это мгновенно, наметанным глазом. Страх был еще довольно свежий. Для того чтобы он изгладился, требуется не менее десяти лет спокойной, сытой жизни. У Гуля же этих лет явно не было.
Уютно журчит кипяток, изливаясь из самовара. «Прошу сахару… У нас, знаете ли, настоящий — белый, а то тут все пьют с каким-то чернявым, прости Господи…» — «Да, пути Господни неисповедимы». — «Еще заварочки? У нас английская — Верочка привезла из Лондона… Вполне недурная». — «Да, во Франции не умеют пить чай — это общеизвестно»…
Вера, не выдержав, вставила:
— Чай пить умеют только в России, где каждое второе брюхо смело можно уподобить самовару!
— Вера! — Отец, укоризненно.
— Благослови Господи, Александр Иванович, она ведь еще дитя… Верочка, передайте мне грибочков…
После короткой интермедии с откочевыванием грибочков в сторону батюшки Гучков вернулся к главной теме — к Гулю.
— Ну так вот, Роман Борисович, какое у меня к вам неотложное дело, — загудел Гучков. — Недавно в Париж приехала дочь князя Орловского…
Вера опустила веки. Зачем-то пыталась вернуть прежнее: как проходили похожие чаепития во времена ее детства, в России. Отец, это она помнила точно, так же гудел, голос благодарно отзывался в самоварном брюхе. Порхали похожие на гимназисток горничные. Маменька с сосредоточенным видом разливала чай из чайничка, мелькали белые руки с кольцами.
Вера вдруг вспомнила: кольца, особенно одно, с камеей, она считала игрушками. Мамиными игрушками, более интересными, чем куклы, потому что они были маленькими. Камея, белый профиль, женская головка с развившимися кудрями, на фоне темно-красного, винного камня, называлась Береника. «Когда у меня будет дочка, я назову ее Береника!» Маменька с умиленным недоумением пересказывала фантазию дочери подругам. (Звяканье блюдец, грудной женский смех.)
Не будет никакой Береники, но об этом лучше не думать.
Гучков продолжал гудеть:
— Госпожу Орловскую каким-то чудом выпустили из советских лагерей и из России. Она рассказывает потрясающие факты, потрясающие! Так вот, Роман Борисович, голубчик, не взялись бы вы записать? И хорошо бы сопроводить сравнительным комментарием касательно вашего пребывания в немецком трудовом лагере…
— Разумеется, — согласился тотчас Гуль и погрузил в стакан острый нос. Как будто намеревается хоботком высосать сладкое со дна, где лежит и плавится кусок настоящего белого сахара.
Гучков между тем обернулся к батюшке:
— Вот, батюшка, как складывается судьба. Роман Борисович всего месяц как приехал из Германии. Несколько месяцев провел там в лагере. Немецкие власти заподозрили его в том, что он — советский шпион.
— Пути Господни неисповедимы… Верочка, голубушка, еще стаканчик нацедите…
Неожиданно заговорил литератор Крымов:
— Вот именно, неисповедимы. Требуется определенная прозорливость, я всегда это говорил. Вот воистину! Да если бы в феврале семнадцатого я не оказался единственным провидцем на всю Россию!.. Когда царило всенародное ликование, я сразу понял — всему конец. И перевел все свои капиталы сюда. А не сделал бы? На паперти бы стоял!
— Это мой батюшка способствовал вашему переводу капиталов из России сюда, господин Крымов, — спокойно произнесла Вера.
Крымов осекся, смешно выпучил глаза и воззрился на нее.
— Александр Иванович? — наконец выговорил Крымов. — Но это каким же боком, позвольте узнать?
«Единственный на всю Россию прозорливец» начал краснеть — гневаться.
— Ну как же? — Вера пожала плечами. — Ведь это он с Шульгиным привез государю в феврале семнадцатого манифест об отречении! Ленин, между прочим, находился тогда в Швейцарии. Пил перебродившее божоле и писал всякую ерунду. А тем временем мой отец свергал династию Романовых. Не без успеха, как видите. Вот по его-то милости и пришлось переводить капиталы из России… — Она повернулась к священнику и как ни в чем не бывало, тем же тоном, предложила: — Еще чаю?
Повисла неприятная тишина. Неловко ежился даже Гуль, хотя ему-то, после немецких лагерей, такие мелочи вроде бы не должны быть чувствительны! Вот уж воистину — «неисповедимы»…
Наконец Гучков, по давней привычке «возглавлять», взялся спасти положение. Откашлялся, начал:
— Трагедия России заключалась в том, что двор и вся эта придворная знать не знали толком ни собственный народ, ни свою интеллигенцию. Чем жили? Псовой охотой, балами, приемами… Вот кто вел Россию к неминуемой пропасти.
Гуль, явно благодарный за чай и гостеприимство, подхватил:
— По-моему, монархия живет только там, где существует потребность в ней. И не среди знати, а в народной толще, в массах. В России революция показала, что в народе не было никаких глубоких монархических традиций.
— Ну да, а празднование трехсотлетия Дома Романовых показало прямо противоположное, — вставила Вера.
Гуль возразил ей, как мужчине, как равному (за «старорежимным» столом — откровенное нарушение, ибо здесь Верочка лишь разливала чай да делала полудетские неловкости, вроде только что совершенной выходки против Крымова):
— Трехсотлетие прошло и минуло, а революция — длится и длится… Вот в Англии, напротив, такие традиции есть, и ей не грозят никакие революции!
— Вы уверены? — Вера посмотрела в его глаза. Гуль быстро опустил ресницы. — Вы уверены? — чуть громче повторила Вера. — Кстати, перед моим отъездом из Лондона один мой знакомый, шотландец, потомок древнего аристократического рода, вступил в коммунистическую партию. Как вы полагаете, английский аристократ стал коммунистом для того, чтобы бороться за сохранение английской монархии?
— Как хорошо было бы ни за что не бороться, — пробормотал вдруг священник, но его не расслышали.
Вера резко повернулась к отцу:
— Между прочим, перед самым моим отъездом он сделал мне предложение.
Гучков спросил:
— Кто?
А Гуль спросил:
— Записаться в коммунисты?
— Этот аристократ, — ответила Вера. — Выйти за него замуж.
Гуль встал, нехотя расстался с нагревшимся в ладони стаканом.
— Мне пора. Прошу меня извинить.
Гучков довольно грациозно полез из-за стола:
— Я провожу, Роман Борисович. Спасибо, что нашли время… — И уже в прихожей, подавая ему плащ, продолжил: — Так вы обещаете записать рассказ госпожи Орловской? А я постараюсь напечатать его.