Страница 22 из 54
Ах, как хороша была в ту пору Лиля Мятникова! Стройна на диво, хоть и высока более обычного, волосом белоснежна, кожей румяна, а глаза, чуть раскосые, от предка татарского доставшиеся, смотрели на свет Божий открыто и бесстрашно.
Конечно, все парни в бассейне влюблены были в Лильку, даже тренер Хосе Фернандес, сын испанских коммунистов, не мог без волнения смотреть на девушку, когда она, проплыв пять километров, выбиралась из бассейна, откинув голову назад, чтобы с волос вода стекла. При этом купальник натягивался на девичьей груди, от созерцания которой не только сыну коммуниста становилось мучительно вожделенно, но и директору спортивного общества, человеку совсем старому, иногда сидящему на трибуне с подзорной трубой, приходилось закладывать под язык валидолину.
Пацаны, те просто, когда Лилька шла в раздевалку, обегали бассейн с наружной стороны и забирались по краденным со стройки лестницам к закрашенным окнам душевых, с заранее проскобленными в краске дырками, в которые и пялились на голых пловчих подростки, сглатывая при этом густые слюни, и ожидая появления Мятниковой.
Истинная красота сама себя защищает. Редко когда пацанам удавалось разглядеть хотя бы часть Лилькиного голого тела. Она всегда была либо в халатике, либо закручивала свою красоту в большое махровое полотенце.
И лишь однажды она явилась после душевой в предбанник лишь с полотенцем на бедрах. Обнаженная грудь Мятниковой так потрясла пацанов, что руки с зажатыми в них предметами сексуального назначения синхронно задвигались, делая стенку спортивного учреждения совсем неприличной.
Внизу страдали малолетки-близнецы Петриковы, предлагая за место на лестнице аж три рубля.
Их никто не слышал, начиналась новая серия обстрела стены, хотя по тем временам на трешку можно было купить три страницы из иностранного журнала с совершенно голыми бабами и уже решать издержки гиперсексуальности в домашних условиях продолжительное время.
В тот день пацанам повезло вдвойне, но в последний раз.
Кто-то из девчонок разглядел в замазанном краской окне чей-то вожделеющий глаз, и завизжали тотчас все, кроме Мятниковой, которая почему-то подошла к окну вплотную и раскрыла махровое полотенце, представляя всю себя на пацанское рассмотрение голой. Выдержать эту картину не смог никто. С лестницы попадали все, словно автоматной очередью по спинам полоснули. Драпанули с расстегнутыми штанами в разные стороны, лишь мелкие близнецы Петриковы бесстрашно забрались на оставленные беглецами места, где их и взяли за шкирки тетки-ватерполистки, пришедшие в раздевалку на визг и попросту открывшие окна настежь.
Петриковых втянули в бабье пространство, где остался лишь дух голых девичьих тел, а на следующий день близнецов отчислили из спортивной секции, вдобавок на учет в милицию поставили с приговоркой: «Из таких маньяки вырастают!..»
А Мятникова выбрала себе в поклонники шестнадцатилетнего Коровкина, который вырос ниже Лильки на голову, а потому мечтал стать не пловцом, а прыгуном с вышки. Тщедушный на вид, Коровкин, тем не менее, запросто крутил тройное сальто, прогнувшись, с десятиметровой вышки и рассказывал на свиданиях Мятниковой о том, что иногда чувствует себя птицей. В прыгуне было столько страсти к полетам, что он невольно заражал пловчиху жаждой полетать тоже. Казалось, Коровкина ничего не интересовало, кроме прыжков, он даже в кино не пытался положить руку на плечо Мятниковой, а иногда просто жарко шептал ей в ухо, щекотно касаясь, предложение:
– Полетишь?
И она, накрытая его жарким искушением, шептала: «Да, да…», – как будто ее ответ был согласием на внеземную страсть…
А прыжок в чувственность случился вовсе не с вышки бассейна, а в Тушино, со старенького кукурузника, при помощи парашюта…
Она так боялась прыгать с неба, считая, что в небо можно только улетать, в этом человеческое предназначение, но напор Коровкина, которого в парашютном кружке уважали, был сильнее моторов самолета, и Мятникова, с раскрасневшимися от свободных ветров щеками, мужественно вошла в нутро механической птицы.
У них был один парашют на двоих, так как Лиля не имела опыта прыжков, и, когда Коровкин пристегивал ее к своей груди, она оказалась впервые прижатой так плотно к мужчине, что страх уступил место стеснительности, тем более, невысокий партнер лицом зарывался в ее теплую куртку, а руками обнимал за талию, подталкивая девушку к выходу.
Помигала красная лампочка, и они упали в бездну, пристегнутые друг к другу, слитые в единое земным притяжением.
Чувство полета в первый момент напугало ее, но она не могла сосредоточиться, так как слышала голос Коровкина, который отсчитывал секунды затяжного прыжка… А потом щелкнул купол раскрывшегося парашюта, и страх исчез, уступив место невероятному счастью.
Он спросил ее, улыбаясь:
– Хочешь, отстегну?
– Да, да! – страстно ответила она, и, действительно, хотела быть сейчас одна. Ей казалось, что она сможет лететь без парашюта вверх, туда, где ей ничего не было известно, но откуда магически манило. Она как-то спросила у учителя физики, чем притягивают человека небеса, а он ответил: «Жаждой познания». И сейчас ей хотелось познавать, она даже дернула Коровкина за амуницию. А он лишь улыбался в ответ. Им хотелось чуточку разного – Мятниковой прыгать вверх, а Коровкину вниз. Они были юны и никогда так и не узнали об этом различии…
Приземлились в некошеную траву и, хохоча, долго не могли отцепиться друг от друга. Видавший виды кронштейн заело, заставляя их обниматься и тискаться, пока кто-то не заулюлюкал, дразнясь, не захлопал в ладоши, как будто дети влюбленных кошек разгоняли…
Они тотчас расцепились и пошли к базе.
Душа Мятниковой была полна чувствами, которым она, в силу своей начинающейся юности, не могла дать определения. Ей было счастливо в тот момент, и виновником этой крайней эйфории она ощущала Коровкина. Ей хотелось отплатить ему за радость бытия, и она поцеловала его при всех в губы, и эти все тоже были рады чему-то своему. А потом кто-то крикнул:
– Коровкин! У тебя вся куртка в крови!
– Птицу сбили в затяжном! – пояснил кто-то из старших.
И все. На этом ощущение счастья кончилось, а поцелуй показался дурацкой выходкой. Мятникова побежала на место приземления и долго искала мертвую птицу.
Коровкин следовал за нею и увещевал, что такое часто случается, что птичка, наверняка, была маленькой, иначе бы у него синяк в полноги образовался…
Потом, когда они ехали в метро, Лиля спросила себя, можно ли быть птицей, убивая других птиц, и нашла на свой вопрос положительный ответ. Она улыбнулась и положила свою чудесную голову на плечо Коровкина.
А потом они вместе были на Черном море на сборах.
Иногда сбегали с базы и купались в каком-нибудь диком месте, как будто не наплавались на тренировках до одури. Лежали вечером в остывающем песке, глядели на мелких крабов, бегающих возле самой кромки воды, а потом целовались до звезд в глазах, до настоящих звезд в небе.
Он был классным, этот Коровкин. Ощущал ее, Лилькину, душу в любовном наполнении до дна, не лез в тело, чувствуя, что все женское в Мятниковой еще не готово, не дозрело до срока…
– Когда тебе исполнится шестнадцать, – шептал он. – Тогда…
– Да-да, – жарко отвечала она и отдавалась в поцелуе, который скрипел на их зубах песком и солил их языки.
А потом, осенью, команда прыгунов в воду уехала на соревнования в Югославию на целый месяц. Вернулась сборная СССР домой без Коровкина. Его позже домой привезли, хоронить.
Такая глупость! Тысячу раз он совершал этот прыжок, а в последнем не рассчитал угла и получил по затылку удар трамплином. Потом еще какой-то француз чуть не захлебнулся, пытаясь поднять Коровкина со дна бассейна…
Лиля тогда окончательно уверилась, что прыгать вниз не для нее, лететь надо в небеса, а не с них. И жить не по достижении какого-то там возраста, а когда эта жизнь приходит сама.
Эх, Коровкин, думала Мятникова через много лет. И зачем твое благородство было? Кому оно понадобилось?.. Идиот!..