Страница 16 из 18
Подчинив себе Ойнея, Тукция прибрала к рукам всё хозяйство: пища для блудниц готовилась под ее наблюдением, одежды она закупала сама, а плату с гостей хотя и получал муж, однако он должен был давать ей точный отчет.
Она имела рабов, приобрела лектику, безделушки, драгоценности и появлялась на улицах свежая (опытный глаз мог бы заметить притирания и румяна), веселая, окруженная толпой блестящих бездельников. Но это не удовлетворяло ее.
Кровавые дни господства Суллы, а затем Цинны и Мария не отразились на ней. Она не понимала, чего хотят эти мужи, за что борются; но одно было ясно: гибнут люди.
Ойней был хитроумнее Тукции — знал, к чему стремятся Марий и Сулла, но подлая душа его искала извилистых троп, чтобы уцелеть. Когда Рим занимал Сулла, Ойней, чувствуя себя в силе, выдавал ему марианцев, пытавшихся укрыться в лупанаре или по соседству. А после захвата города Цинной принялся вылавливать сулланцев. Он сумел так ловно повести дело, что обе стороны считали его своим. Жадный, он старался заработать побольше (ему платили с головы), и это удавалось.
Ойней перестал сидеть у входа в лупанар. Теперь деньги с посетителей взимала Тукция и злилась, что муж пропадает. Она спорила с ним, обвиняя его в темных делах, требовала, чтобы он не уходил из дому, и грек обещал, клянясь троицей богов, но как только наступала ночь — незаметно исчезал.
Решив однажды его дождаться, она не легла отдохнуть с утра, как это вошло у нее в привычку, а сидела, греясь на утреннем солнце, у водоема. Статуя Приапа, потрескавшаяся от зноя и почерневшая от дождей, стоили рядом. Бог плодовитости видел ее входящей в этот дом и теперь смотрит на ее благополучие. Но увы! Детей у нее нет: разве от этого лысого грека можно зачать? И вообще способна ли она стать матерью после пьяной, развратной жизни простибулы?
— Что не легла? — послышался веселый голос мужа. — Неужели захотелось взглянуть на румяноперстную Эос и поклониться златокудрому Фебу-Аполлону?
Тукция вскочила:
— Мне надоело это, понимаешь? Я не буду больше встречать гостей, принимать от них плату! Клянусь Венерой — если ты не прекратишь своих тайных дел, я расскажу о тебе нашему господину, когда он вернется!
Ойней смутился, глаза беспокойно забегали.
— А сегодня, — продолжала она, — я посажу у входа девушку: пусть она получает деньги!
Жидкость проснулась в нем.
— Что? Девушку? Чтобы обворовывала нас? Побывает по посетителей, а она скажет — сорок.
Тукция схватила его за грудь и трясла с такой силой, что грек побледнел от бешенства.
Что-то тяжелое упало к его ногам. Тукция проворно нагнулась. Это был кожаный мешочек: зазвенели монеты, когда она принялась его развязывать.
Но Ойней старался вырвать его из рук жены.
— Отдай, — шипел он, — отдай, подлая! Эти деньги мои…
Грек ударил её по руке. Она, вскрикнув, уронила мешочек: серебряные динарии, звеня и прыгая, покатились по двору.
Ойней подозрительно огляделся. Кроме него и жены, во дворе никого не было. Упав на колени, он принялся дрожащими руками собирать серебро, и губы его шептали проклятия.
Бледная, Тукция смотрела на мужа.
— Берегись, супруг мой, — тихо вымолвила она. — Я не знаю, за что тебе платят, но боюсь этого серебра! Унеси его, куда хочешь, чтоб никто не увидел!..
Ойней овладел собою.
— Боишься? — скривил он губы. — А чего? Эти деньги я заработал…
— Где? Как?
— Не твое дело, — пробормотал он, пряча мешочек на груди. — Меня не будет дома еще две-три ночи, а потом вернусь… навсегда…
— Не верю! — перебила Тукция. — Твое место здесь!
Она топнула с такой силой, что гладкие камешки, которыми был обложен водоем, рассыпались, и, не глядя на Ойнея, вошла в лупанар.
XXV
Серторий решительно вошел в дом Цинны. Шагая грязными калигами по блестящей мозаике и пушистым коврам атриума и оставляя на них мокрые следы, он спросил раба, выбежавшего из перистиля:
— Консул здесь?
— Ты говоришь, — шепнул молодой невольник, с испугом оглядываясь на дверь таблинума, — но господин занят и велел его не беспокоить.
Серторий, пожав плечами, постучал и распахнул дверь.
Цинна вскочил. Ярость исказила его лицо.
— Я приказал никого не впускать! — крикнул он. — Я занят… Эй, атриенсис, двадцать плетей…
Молодой Марий и Фимбрия, полулежавшие за столом, сели на ложе, опустив ноги на пол.
— Раб не виноват, — сказал Серторий, — я пошел насильно… У меня важное дело, вождь, и я не мог ждать… Отпусти сперва слугу, а затем выслушай меня…
— Говори.
— Прости, но я хотел бы беседовать с тобой наедине…Молодой Марий криво улыбнулся, а Фимбрия покраснел.
— Изволь, — сказал Марий, — мы можем уйти, если ты считаешь нас лишними…
Марий и Фимбрия, нахмурившись, встали.
— Я ухожу, Люций Корнелий, и буду ждать тебя у отца, — сказал Марий. — Придешь?
— Только не сегодня. Обилие дел заставят меня провидеть весь день дома.
Когда они ушли, Цинна нетерпеливо спросил:
— Какие у тебя такие важные дела? Ты поставил меня в глупое положение…
— Вождь, бардиэи продолжают убивать, насиловать, грабить… Пора положить этому конец!
— Старик уверял меня, что преступления не повторятся…
— Старик, старик!.. Они врываются даже в дома наших сторонников… И кто порукою, что сегодня или завтра они не нападут на тебя, консула, и иных вождей?
Цинна побледнел.
— Что же ты предлагаешь? — сдавленным шепотом вымолвил он.
— Я требую уничтожить этих зверей… А если ты колеблешься — пеняй на себя за последствия…
— Сколько их?
— Четыре тысячи.
— Пусть легион выступит после II стражи к Коллинским воротам.
Цинна беседовал с Серторием, Фимбрией и Карбоном не о государственных делах, а об успехах Суллы. Слава о подвигах императора долетела уже до Рима, и его победы казались сказочными.
— Всё это ложь, — говорил консул, — два-три удачных сражения возведены тайными приверженцами Суллы в крупные победы, чтобы вселить смуту в сердца сограждан. Но я постараюсь, чтобы злоумышленники понесли заслуженную кару…
Хлопнул в ладоши:
— Позвать Ойнея!
Грек вошел крадущейся походкой, озираясь исподлобья.
— Выловил врагов?
— Пока шестерых, вождь!
— Кто такие?
— Гай и Люций Юлии, Антилий Серан, Публий Лентул, Гай Нумиторий и Марк Бебий.
— Где они?
— Убиты на больших дорогах. Они пытались бежать, переодевшись рабами, но соглядатаи опознали их.
— Головы их?
— В кожаном мешке, который я оставил в саду…Цинна взглянул на Карбона:
— Выставить чуть свет на рострах. Выдать Ойнею двадцать тысяч сестерциев.
Грек наклонил голову, но не уходил.
— Благодарю вождей и друзей народа за милость, — вымолвил он срывающимся голосом, — но прошу освободить меня от этих дел… Я устал, и силы покидают меня…
Цинна пристально взглянул на него.
— Тебе, прослужившему более тридцати лет у Скавра, известны все друзья его и Суллы, — резко сказал он, — и ты, только ты один можешь указать на них… Что дрожишь? Возвращения Суллы испугался? Но он не вернется. Ну, а если придет — весь римский народ даст ему отпор…
— Нет, вождь, не Суллы я боюсь, а упадка сил… я болен… Что мне в этом серебре?
— Я прикажу выдать тебе золотом…
— Вождь, уже все враги выловлены, и я опасаюсь — больше не найти. А ты подумаешь, что я укрываю их… И я не могу… не хочу…
— Молчи! Благо республики требует помощи от всех граждан, и я приказываю тебе продолжать розыски…
Ойней молча ушел.
— Вот злодей, готовый за деньги предать отца и мать! — воскликнул Цинна. — Но он полезен для блага народа…
Раб возвестил о прибытии обоих Мариев.
— А, это вы! — весело закричал хозяин, бросившись им навстречу. — Какой радости обязан я вашему посещению?
Но, взглянув на старого Мария, смутился.