Адъютант его превосходительства

— Так-таки ничего? — сощурил глаза Красильников.

— Так вы пришли ко мне? — снисходительно поглядел на него ювелир.

— Нет. Мы посоветоваться по поводу списка, — успокоил его Фролов.

— Так! Кто тут у нас ещё? — Либерзон вёл окуляром пенсне по строчкам списка. Он ушёл в свои мысли, и лицо его ожило. Он то хмурился, то с сомнением кривил рот, то отрицательно качал головой.

Дверь в комнату внезапно приоткрылась, из-за неё нетерпеливо выглянула жена Либерзона.

— Исаак, не валяй дурака! Им же Федотов нужен!

Все трое даже вздрогнули от неожиданности. Но дверь тут же захлопнулась.

— Вот чёртова баба! — не удержался Красильников, но, увидев осуждающий взгляд Фролова, виновато потупился.

Ювелир тоже укоризненно покачал головой и тихо, словно вслушиваясь в себя, сказал:

— Между прочим, у этой «чёртовой бабы» полгода назад петлюровцы убили сына. Просто так. Ни за что. И потом… она говорит дело. Лев Борисович Федотов — это, наверное, тот человек, который не очень ищет знакомства с вами. Вот видите, его даже в вашем списке нет.

— Расскажите о нем поподробнее, — заинтересовался Фролов, все ещё глядя осуждающими, невесёлыми глазами на своего помощника.

Либерзон немного помолчал, собираясь с мыслями, от напряжения у него шевелились губы, брови и ресницы — какая-то огромная сила, казалось, привела его всего в движение. Либерзон глубоко вздохнул и продолжил:

— Вот я вам называл Сараева. Этого знает весь Киев. Да что Киев! Вся империя… простите, Россия! А Лев Борисовичон не броский. У него был всего лишь один небольшой магазин. И ещё сын — горький пьяница. Это, знаете, такая редкость в еврейской семье. Сейчас он где-то не то у Деникина, не то у Колчака. Но это так, между прочим… Так вот, Лев Борисович не поставлял кольца и ожерелья двору его императорского величества, ничем особенно не выделялся среди других ювелиров. И если бы мне в своё время не довелось у него работать, я бы тоже не знал, какими миллионами он ворочал… Думаю, что и сейчас у него денег чуть побольше, чем у вас в карманах галифе и ещё в киевском казначействе.

Фролов и Красильников многозначительно переглянулись.

— Где он живёт? — опять не утерпев, спросил первым Красильников.

— А все там же, где и жил. Большая Васильковская, двенадцать. Все там же… — с бесстрастным спокойствием отозвался ювелир.

Повезло Мирону на этот раз. Едва пришёл в Харьков, не успел ещё отойти от страха, не успел отоспаться, как ему велели опять собираться в дорогу. И не куда-нибудь — в Киев.

Ещё месяц назад ему было все равно куда идти, куда ехать. А сейчас, после того как снова увидел Оксану, что-то перевернулось в его сердце… С нетерпеливой радостью отправился он по знакомой дороге. Шёл не один. Сопровождал какого-то важного и молчаливого чина.

На окраинах Куреневки он оставил своего спутника в каких-то развалинах, а сам торопливо отправился к дому Оксаны. Прокрался к калитке, осторожно шагнул в маленький, обсаженный цветущими подсолнухами двор, огляделся вокруг, прислушался к тишине. Было тихо-тихо… И Мирон успокоился.

Прогремев щеколдой. Мирон вошёл в сумрак сеней, и тотчас из горницы выглянула Оксана, одетая по-домашнему, в ситцевый сарафан, простоволосая, властная и притягательная. Передник подоткнут, руки — в тесте. Остановилась, недружелюбно нахмурилась. Мирон тут же сник, будто его в одночасье сморила страшная, нечеловеческая усталость. Движением просящего стянул с головы картуз, провёл им по потному, побитому оспой лицу.

— Мирон? — не выказав ни радости, ни удивления, с отчуждённой усталостью тихо спросила Оксана. Если бы её сейчас спросить, каков он собой, Мирон, — высокий или низкорослый, со шрамами на лице или нет, — она бы затруднилась ответить, потому что забыла всех других людей, кроме Павла… Больше всего она боялась, что проснётся однажды и не вспомнит, каким был Павло — ни единой чёрточки… И тогда, значит, она его потеряет во второй раз и он, живой до сих пор в её сердце, и вправду станет на веки вечные мёртвым…

Осадчий бессильно прислонился к дверному косяку и выдохнул:

— Я, Ксюша! — и быстро, словно хотел разом высказать все накопленное в душе, заговорил: — А я загадал… я загадал… слышь, Ксюша, ещё там, фронт когда переходили… подумал: ежели днём попаду к тебе и тебя застану — к счастью, значит, к счастьицу. — И вздохнул счастливо. — И ты вот — дома!

Оксана по-прежнему стояла не двигаясь, даже не шелохнувшись, в безрадостном оцепенении, стояла, не пропуская его в горницу. И тогда он тяжело шагнул к ней, схватил за руки выше кистей, порывисто наклонился к ней. Но она, налитая враждебной, непримиримой силой, тут же отстранилась.

— Зачем ты… ко мне? — выдохнула она горько. — Не надо! Не жена я тебе… Домой иди!..

И, сразу обессилев от страха совсем её потерять, Мирон беспомощно отпустил её руки.

— Не гони меня, Ксюша! — горячо забормотал он. — Ежели бы тебя здесь не было, на той стороне остался…

Она молчала. Слова Мирона никак не могли достать её сердца. Выгнать его? Что-то мешало ей сделать это, навсегда закрыть перед ним дверь. С детства знают друг друга, всегда жалела его. А теперь в чем его вина перед ней? Что не уберёг Павла? Что горькую весть принёс? А если не смог уберечь? Не сумел промолчать… Выходит, нет вины, это боль её виновата, боль и горе её. Да не все ли равно — пусть уходит, пусть приходит, ей все одно…

Мирон вдруг всполошился — он вспомнив об ожидающем его в развалинах спутнике, просительно заговорил:

— Я не один пришёл… С человеком… Ты на стол собери чего. И вот это припрячь. — Он суетливо полез в карман, выволок небольшой узелок, хотел вложить его насильно Оксане в руки, но передумал — добро надо показывать лицом — и стал так же суетливо разворачивать. — Ты погляди, что здесь?.. Гляди! — на развёрнутой тряпице лежали, сверкая тяжёлыми золотыми отблесками, — кольца, кресты, отливали желтизной и казённой синевой царские червонцы.

— Все тебе! Бери! — возбуждаясь от вида золота, заговорил Мирон. — Когда-то всего капитала моего папаши не хватило бы, чтобы все это купить. А теперь вот за это, — он благоговейно взял в руки кольцо, — всего две буханки отдал. А этот крест за полпуда пшена выменял. Всего-то! Прибери. Ещё придёт время, и золото будет иметь настоящую цену. Мы своего дождёмся.

Мирон решительно натянул картуз.

— Пойду за тем человеком. — И не удержался, снова прихвастнул, чтобы знала Оксана, с каким добычливым человеком имеет она дело: — За то, что я их сюда, в Киев, вожу, тоже золотом платят. Червонцами! — Он ласково, тем же взглядом, каким только что смотрел на золото, посмотрел на неё и снисходительно добавил: — Дурные! Они же не знают, что мне в Киев и так идти — награда! — Он спустился с крыльца и тут же вернулся, попросил смиренно: — Я сказал тому человеку, что ты — жена мне. Так ты это… ну, чтоб он не догадался. Так лучше будет. Ладно?

Оксана ничего не ответила, повела взглядом поверх него и ушла в горницу. А Мирон все стоял и ждал ответа. Не оборачиваясь, она бросила из горницы:

— Яичницу сжарю, это скоро.

Мирон обрадованно закивал головой, принимая её слова за некий знак примирения. И бодро, однако не теряя насторожённости, двинулся по улице, держась, по привычке, в тени. В сердце Мирона пела надежда — все-таки не гонит, привечает.

— Что бабья душа? Трава — душа ихняя. Приходит пора — и сама под косу ложится… Враньё, что женщины сильных любят. Сильные — ломкие. А любят они, Миронушка, удачливых да настырных. Так-то… — разговаривал сам с собой повеселевший Мирон. Несколько раз оглянулся по сторонам — не наблюдает ли кто за ним? — и нырнул в развалины.

Навстречу Мирону из тени насторожённо выступил высокий человек в брезентовом плаще и в парусиновом картузе.

— Не слишком ли долго вы заставляете себя ждать?! — нетерпеливо и резко сказал он.

— Пока, ваше бла… Сергей Христофорыч, с женой поговорил…

— Кроме неё, дома никого? — начальственно допрашивал он Мирона.