Адъютант его превосходительства

— Так, конечно. Только пассивно это очень, Семён. Допусти мы малейшую ошибку — и все, и опять, как с Загладиным… — Фролов снова уставился в список: — «Шварц… Доброхотов… Либерзон…»

— А что ты предлагаешь? — нетерпеливо спросил Красильников.

— То же, что и ты: установить за всеми слежку. Это правильно, — сухо сказал Фролов, не желая дискутировать напрасно. — Но не ждать, пока рыба попадёт в сети, а самим её искать.

— Как? — С прежней решительностью Красильников пытался докопаться до сути.

— Если бы я знал… — вздохнул Фролов. — Вот, к примеру, Шварц или Доброхотов. Что за люди? Как жили, как живут сейчас? Какие у них были доходы?

Семён Алексеевич заглянул в список через плечо Фролова.

— Шварц? Парализованный. Его петлюровцы избили, второй год не поднимается с постели. А Доброхотов — это штучка. Когда-то ворочал крупными капиталами. У него даже была своя гранильная мастерская.

— Вот видишь, Шварц нас может намного меньше интересовать, чем, скажем, Доброхотов… Либерзон — этот что за ювелир? — раздумывая над чем-то, спросил Фролов.

— Да боже, это самый никудышный из всего списка! — с простодушной и нетерпеливой досадой воскликнул Семён Алексеевич.

— Как это понимать? — поднял строгие глаза на Красильникова Фролов.

— А вот так и понимать: самый что ни на есть замухрышистый. У него и магазина-то своего отродясь не было — всю жизнь в найме работал… Не, этот как раз отпадает!..

Фролов ненадолго задумался, потом, прищурив глаза, — значит, что-то придумал! — произнёс:

— Вот к нему для начала нам и надо пойти!

Либерзон жил в конце Миллионной улицы, где с утра до вечера лениво купались в пыли куры. Замкнутый колодец грязного двора был опоясан галереями и переходами. В этом-то колодце и находилось жилище ювелира. Богатству и благополучию сопутствует скрытность и тишина. А настоящая безнадёжная нищета обычно не прячет своих бед, хотя и не любит выставлять их напоказ. На ветхих галереях протекала вся жизнь обитателей дома. Здесь они пекли и варили, сорились и мирились, открыто любили и открыто ненавидели. Это была жизнь на виду у всех. Здесь обсуждались новости, праздновались негромкие свадьбы, устраивались поминки. Бедность спаяла в этом дворе в единый коллектив людей разных национальностей, людей разных, но чутких к чужим радостям и чужому горю и готовых прийти в самый трудный момент на помощь соседу, поделиться с ним последними крохами.

Богатых в этом дворе не было, ибо, как только к кому-то приходил долгожданный достаток, тот торопился сразу же и навсегда покинуть этот дом и этот двор.

Вот в таком, затхлом, отгороженном от солнечного света дворе жил ювелир Либерзон, по словам Красильникова, «самый замухрышистый» из всех ювелиров.

Появление чекистов привлекло внимание обитателей двора. На Фролова и Красильникова со всех сторон уставились десятки глаз: любопытных, беспокойных, безучастных, грустных и весёлых.

— Скажите, — обратился Фролов к замершей в обнажённом любопытстве старухе, — в какой квартире проживает гражданин Либерзон?

— Либерзон? Ювелир, что ли? — переспросила старуха и махнула рукой куда-то вверх: — Во-она ихняя дверь!

Фролов и Красильников стали пробираться наверх по бесконечным галереям, замысловатым переходам, покачивающимся лесенкам и обшарпанным закоулкам, за которыми виднелись до скуки похожие друг на друга грязные комнаты, колченогая, давно состарившаяся мебель, незастелееные постели с лежащими навскидку потёртыми одеялами, остатки еды на столах. Мимо них сновал полуодетые торговые женщины и безучастные мужчины, грязные, неумытые дети. Однообразный и невесёлый шум людского бедного общежития, утих на время, вспыхнул с новой силой. Появилась новая темка для разговоров, толков и догадок.

— К кому? — понеслось из двери — в дверь, поползло по бесчисленным закоулкам.

— К ювелиру! К ювелиру! — побежало впереди них.

— С наганами, видать, из Чеки, — звучало слева и справа.

— Наверное, с обыском, — раздались, прозорливые голоса.

— Нет, понятых не берут.

Фролов повернул ручку пружинного звонка. Дверь осторожно приоткрылась, однако цепочку хозяин не снял — изучающе глянули острые глаза-буравчики.

— Ну-ну, открывайте! — суховато потребовал Семён Алексеевич.

— А вы, собственно, к кому? — раздался певучий старческий голос.

— К вам, если вы гражданин Либерзон. Из Чека, — снова сухо бросил Семён Алексеевич.

— Странно, — пробормотал за дверью человек и загремел запорами. Осторожно открыв дверь, встал перед ними, как бы преграждая путь в комнату. Был он низенький, щуплый, со свалявшимися на затылке седыми, тусклыми волосами и воинственно торчащими ключицами. Пошарив рукой на груди, хозяин наконец нащупал висящее на нитяном шнурке пенсне, надел его и лишь после удивлённо спросил:

— Так вы правда ко мне? Чем могу быть полезен? — и впился взглядом в стоящего впереди Красильникова.

— Может быть, все же разрешите войти? — спросил Фролов.

Либерзон после этого готовно отстранился, пропустил чекистов в комнату. В углу, возле стены, зябко кутаясь в платок, стояла худая, похожая на подростка пожилая женщина.

Фролов окинул беглым, но внимательным взглядом комнату. Ничего примечательного здесь не было: старинный буфет, овальный стол в окружении стульев с протёртыми сиденьями, диван под чехлом, кадки с увесистыми фикусами.

— Разрешите присесть? — спросил Фролов у хозяина.

— Да, очень прошу. Садитесь! — Либерзон суетливо пододвинул стулья.

Ни к кому не обращаясь, женщина сказала:

— Вот и у Горелика так. Пришли двое, посидели. А теперь Горелик уже два месяца в Чека сидит.

Либерзон всплеснул руками:

— Слушай, Софа! Не загоняй меня в гроб! Оставь, пожалуйста, эти намёки!

А Семён Алексеевич, любящий, чтобы все было по форме, нахмурившись, попросил:

— Вы вот что, гражданка! Тут у нас, откровенно говоря, мужской разговор предвидится, так что давайте-ка быстренько выйдите!

Женщина, ещё плотнее закутавшись в платок, сердито повела глазами по Красильникову, словно выискивая в его облике какой-нибудь изъян, и вышла.

— Мужской разговор, — тихо сказал Либерзон. — Какой может быть мужской разговор при таком пайке. Смешно.

Фролов улыбнулся и какое-то время молча рассматривал ювелира, его тонкие длинные, как у пианиста пальцы, синие прожилки на руке. Тот молча вытирал вспотевшее лицо, но не казался испуганным.

— Товарищ Либерзон, мы к вам по делу, — наконец сказал Фролов, стараясь быть приветливым с этим всклокоченным и сразу к себе расположившим человеком.

— Вы знаете, я догадываюсь, — понятливо улыбнулся Либерзон.

— Нам нужна небольшая справка. Вы, наверное, знаете всех ювелиров в городе?.. — басовито поддержал своего начальника Красильников, все ещё пытаясь найти нужный тон в общении с ювелиром.

Либерзон грустно покачал головой:

— Сорок лет — не один год. За сорок лет можно кое-чему научиться и кое-что узнать. Покажите мне на секундочку любой драгоценный камень, и я скажу вам, какой он воды, сколько в нем карат; сколько он стоит… Назовите мне любого ювелира, и я вам скажу… сколько он стоит.

Фролов задумался, не зная, как дипломатичней, чтобы не встревожить старика и не раскрыть своих карт, задать интересующий его вопрос. А ювелир, коротко взглянув на него своими остренькими вопросительными глазами, продолжил:

— Я понимаю, в вашем департаменте не покупают и не продают. Вы прямо говорите: в чем состоит ваш интерес?

Фролов положил перед Либерзоном список:

— Здесь ювелиры, которые живут сейчас в Киеве. Расскажите о каждом из них.

— Извиняюсь, но я так до конца и не понял, в чем состоит ваш интерес? — въедливо переспросил Либерзон, искоса просматривая список.

— Что вы о каждом из них знаете? — снова повторил свой вопрос Фролов.

— Хорошо. — Ювелир ненадолго задумался, побарабанил по столу тонкими костлявыми пальцами, словно под ними должны были быть клавиши, потом как-то решительно тряхнул головой: — Хорошо. В таком случае я попытаюсь сам догадаться о том, кто может вас интересовать. — Он с грустной улыбкой всматривался в список: — Самсонов — нет. Этот все сдал, да, откровенно говоря, у него и было не так много… Фесенко. Хороший ювелир. Золотые руки. Но он всегда уважал закон. При царе уважал царские законы, а пришли вы — уважает ваши… Сараев! Кто не знает фирму «Сараев и сын»! Москва, Петербург, Киев, Нижний Новгород, Варшава, Ревель! Лучшие магазины — его! Поставщик двора его императорского величества! Но… — Либерзон развёл руками и с лёгкой иронией усмехнулся, — все, как говорится, в прошлом. Восемь обысков — это кое-что значит, боюсь, я сегодня богаче, чем он, хотя у меня, кроме Софы, ничего нет.