Страница 32 из 56
Костя попробовал, получилось хорошо, тогда с алчным лицом он сунул автомат под мышку и еще более мужиковатой походкой, забыв о любимой родне и всем белом свете, отбыл в спальню с угрожающим сопеньем.
– Я тебе вот что скажу, Ванюшк! – через минуту молчания сказала мать. – Что я одна остаюсь, из сердца вынь и себя не кори! Не за морем-океаном этот твой Ромск, соскучусь – наеду, ты соскучишься – ты наедешь! – В голосе ни печали, ни вздоха. – Поезжай в город, Иван! Ты обязательно в город поезжай, сынок. И завод хороший и вообще… Вода горячая всегда, как у меня в телятнике… – Мать совсем повеселела. – Вот тебе мое материнское благословение: поезжай! А трудно будет, мы вам с тестенькой по силе возможности деньжат подкинем, хоть на всю квартиру…
Мать замолчала, с привычной аккуратностью опять выложила на колени руки, чтобы отдыхали, а то ведь всю дорогу на весу. «Доработались, догеройствовали, довоевались! – с тоской и болью подумал Иван. – Надо же так дожиться, что заразы Любки боимся и родная мать сына в город с улыбкой гонит! Неужели сильнее зверя нет, чем Любка? Как она там со своим Филаретовым А. А. живет, спросить не у кого…»
– Настена, а Настена! – ласково проговорила мать. – А ты чего, лапушка, притихла, точно не родная. Тебе тоже надо слово сказать…
Иван подумал, что тесть Глеб Иванович Поспелов и не догадывается, какие мощные силы говорят за сватью Прасковью: сопит, как Костя, и подряд третью сигарету курит…
– Ехать так ехать! – спокойно сказала Настя. – Я готова. Мебель тащить с собой не стоит, пока поживем втроем в комнате, которую снял Иван, а там видно будет. Мебель вообще-то хорошо бы продать… Словом, я за. А ты, папа, что скажешь? Давай, взрывайся, сидишь ведь, как на производственном совещании в конце квартала… Мы тебя слова не лишаем.
– Меня трудно слова лишить! – окрысился генерал на дочь. – Такого случая не помню… А думаю я… О разном думаю. Впервые наблюдаю изнутри, как теряет лучших людей современная деревня. Легко и просто! Прописка обеспечена, первый взнос солдат уплатить способен – и нет в колхозе лучшего тракториста! Даром ли председатель нашего подшефного колхоза Погребельный волком воет… – Он помотал над столом пальцем. – Вернусь и стану перед Погребельным на колени: «Прости, Илья!» Ведь не было встречи, чтобы я ему не выговаривал: «Не умеешь работать с кадрами! Не ценишь человека! Не понимаешь души!…» Встану на колени и попрошу прощения…
Тесть прошелся по гостиной, думающе наклонив голову и производя руками жесты-вспышки.
– А самое странное, что Прасковья Мурзина, Герой Труда, знаменитый человек, гордость колхозного строя, расписывает сыну городские сладости: «И завод хороший и вообще…» – Он покрутил головой. – Ничего не понимаю! Два дня назад дочь говорит: «Люблю деревню, прижилась…» А?!
Он сел и запалил еще одну метровую сигарету.
– И получается, славная моя деревенская родня, что одно дело вообще рассуждать, например, насчет работы с кадрами, понимания души или, уважаемый Иван Васильевич, насчет блата и протекционизма, а другое дело – одному жить неохота… Словом, вот так: если уж менять деревню, так не на Ромск. Зову в Ленинград. Вы, Иван, переводитесь в Ленинградский университет, к вашим услугам любой питерский завод. Кстати, Поспеловы и Мурзины не разорятся, если будете учиться очно. Я бы на твоем месте, Настя…
– Стоп, папа! – негромко, но отрезвляюще сказала Настя. – В Питер нам нет нужды ехать – главное, отсюда удрать, потому что сильнее кошки зверя нет…
Заканчивая эту фразу, жена уже смотрела не на отца, а на мужа, и не просто смотрела, а зло, и Ванюшке пришлось три раза покашлять, чтобы привести ее в чувство. Однако грозные покашливания жену не успокоили – сверкала глазами и бледнела, руки дрожали, и Ванюшке пришлось подумать: «Плохо дело, если Настя мысли читает насчет заразы, которая людям жить не дает!»
– Тогда я – пас! – предельно сердито сказал Глеб Иванович и развел руками. – Что ж, если в этом доме от меня заводят тайны, если в этом доме отца и деда считают недостойным знать, видимо, важные вещи, извольте немедленно снабдить меня расписанием движения пароходов. Извольте, Настасья Глебовна! Извольте, извольте…
Глеб Иванович дошел до того, что как новобранец сунул руки в карманы и, повернувшись на одной ноге, отправился в спальню к внуку, наверное, чтобы использовать оставшиеся до первого парохода в Ромск минуты в обществе любимого Кости – дочь у директора и генерала одна. Через пять секунд послышалась перестрелка и крики «Ура!».
– Настя! – укоризненно сказал Иван. – Ты бы все-таки того, а, Настя…
– Обойдется! – зло фыркнула Настя. – Эх, родной мой муженек! Если вы учиняете бегство от самого себя, то позвольте вам выйти вон, выражаясь языком чеховского героя. Вместе с вашими взносами за квартиру, математической шишкой и прочими мужскими достоинствами – позвольте вам выйти вон!
Как раз после этих слов из спальни выбежал Глеб Иванович, схватив дочь за обе руки, зашипел гусаком:
– Не позволю! Свяжу и увезу в Питер, либо будешь жить по-человечески. На мужа не кричат! На мужа ногами не топают! Мужу не угрожают! От мужа, если правда на твоей стороне, уходят с вежливым и спокойным лицом…
– Папа!
– Сколько уж лет папа!
Из спальни доносился сплошной автоматный треск, там шли в наступление и побеждали, а в гостиной четверо сидели с такими лицами, как сидят в очереди к зубному врачу незнакомые и даже разноязыкие пациенты. Действительно, более разных людей, чем Поспеловы и Мурзины, нельзя было и придумать. Телятница с лицом обской бабы, темным и морщинистым, двухметровый детина с философскими складками на лбу и грустноватыми глазами, генерал и директор, похожий только и только на генерала и директора, и его дочь – женщина современной формации, спортсменка – одним словом, двадцатый век, научно-техническая революция…
– Иван! – сказала Настя. – Прости.
– Прощаю! – отозвался он, прислушиваясь к войне в спальне. – Ты гляди какой самостоятельный. Это он целый час всю родню даже в телескоп не видит… А я могу еще на полстраницы речь катануть? Выдюжите, Глеб Иванович?
Тесть обрадовался, потер рука об руку.
– С большим удовольствием, Иван! Визгу меньше будет. – Он осекся, прислушался к себе, потом погромче прежнего повторил: – Визгу меньше будет… Вот, пожалуйста, у меня уже появилась старокороткинская интонация. – А?! Любопытно!… Ну, мы вас слушаем.
– Слушать-то особенно нечего… – Иван махнул рукой. – Давайте в принципе примем решение переезжать в Ромск, а через месяц, как мой отдых кончится, вернемся к щепетильному вопросу. Одним словом, резервируем время. Это, значит, во-первых! А во-вторых, нам сегодня полдеревни принимать надо. Это уж мы, мать, в родовом доме пир разведем… Мам, ты, может, кого на помощь возьмешь?
– А я уж взяла, сыночек! – задумчиво откликнулась мать. – Мы тут вопросы решаем, а там тетка Феня и Неля шурудят.
– Это хорошо! – сказал Иван. Прищурившись, помолчал. – Теперь вот еще что. Если я не прав, поправите. Икры на столе не хочу! В деревне, конечно, икры – хоть большой ложкой ешь, но я не хочу. – Иван вдруг сделался деловитым. – Уж больно много в городе вокруг нашей обской икры страстей кипит. Нет на столе икры – бедный хозяин. Ну и походим в бедных! Без икроедов обойдемся… Ты чего, мама, морщишься?
– Ничего я не морщусь! Только дядя Демьян уже на рыбалку уехал. – Вздохнула. – Дай бог, пустым вернется!
3
Тридцать дней отдыха отпустила Ивану Мурзину жизнь – пол-августа да полсентября – срок короткий, если торопиться, и длинный, если жить умеючи, то есть тихо.
Уже на следующий день после большой гулянки, в которой деревня участвовала, как в субботнике, – хорошо, активно, без опоздавших и бюллетенящих, начал Иван готовить рыболовную снасть, чтобы свозить на само Игренево озеро родного тестя Глеба Ивановича, который так и не познакомился пока с пароходным расписанием. Обласишко, хотя и был в целости-сохранности, Иван просмолил, четыре сети починил по мелочам, удочки, сачки, садки и прочее проинспектировал, и все в присутствии тестя, который ходил по двору в старых зятевых штанах и кожаных шлепанцах, боясь остаться без работы; но Иван родню не обделил: тесть и обласок смолил, и сети распутывал, и удилища менял. Разговор все время был про пустяки-вареники.