Страница 11 из 30
— Это еще когда… И неизвестно, будут ли их строить. Наше правительство почему-то боится новых открытий. А к этому гравитоплану меня теперь не подпустят на три тысячи локтей. Запрут его на сто замков…
— А если… все-таки… — Полностью расстаться с надеждой было для Авки выше сил.
— Ну, может быть, — согласилась Звенка. Так взрослые утешают малыша. И вдруг: — Авка…
— Что? — почему-то испугался он.
— Можно я… поцелую тебя на прощанье?
Мысль о прозвище «бзяка-целовака» (гораздо более скандальном, чем «бзяка-влюбляка») лишь на миг скользнула у Авки. Он втянул воздух, зажмурился и сказал:
— Ага… Ладно…
И ощутил, как теплые и мокрые Звенкины губы ткнулись ему в щеку. Подождал и открыл глаза. И встретился со Звенкиными глазами — грустными и блестящими. Но в тот же миг Звенка засмеялась, повернулась к Гуське.
— И тебя — тоже! — Нагнулась, чмокнула его в висок и прыгнула к куполу. Не оглянувшись, нырнула в щель. Купол мигом закрылся. И странная штука — гравитоплан — бесшумно взмыла в высоту. И пошла над озером — черное блюдце с прозрачной выпуклой крышкой. Блюдце делалось все меньше, меньше. И наконец пропало в синеве, мигнув напоследок стеклянной искрой…
Вот и все…
— Какая она… — вздохнул Гуська. — На глазах слезинки, а смеется…
— Ты никому про нее не говори, — проговорил Авка. Хмуро проговорил, потому что… слезинки, кажется, были и у него.
— Конечно, никому… Да никто и не поверит… Я вот только думаю: неужели никто не видел, как она летит над Тыкво-гонией? От моря до нас сотня миль.
— Может, кто и видел, да глазам не поверил. Или решил, что это такой змей запустили…
— Наверно…
— Идем домой, Гусенок.
— Идем… — Но Гуська не пошел, а вдруг сел на песок. — Авка, я хочу правду сказать… а то буду совсем бзяка. Ты меня отругай, только не сильно, ладно?
— Что такое? — Авка быстро сел рядом.
— Меня мама не ловила… Я долго не шел, потому что испугался собаки. Той самой. Она опять там бегала, и давай гавкать на меня. И хотела зубами за штаны… И никак не уходит с дороги. И никого прохожих нету, чтобы прогнать ее… Я стоял, стоял, а она караулит. Тогда я пошел домой, взял тыковку-хлопушку, вернулся да как запущу в эту зверюгу! Так рвануло! В соседнем доме аж стекла звякнули! А зверюга — под ворота… А потом еще хозяин лавки не хотел керосин продавать. Говорит: «Зачем тебе? Мы маленьким не продаем!» Ну, я наврал, что мама велела срочно купить, ни капли в лампах не осталось…
Печаль расставания рождает в душе доброту и любовь к окружающим. Авка взъерошил Гуськины волосы.
— Не бзяка ты, Гусенок, а молодец. С собакой справился, керосин добыл, Звенку выручил. Герой.
Гуська заулыбался с осторожной радостью. Взял двумя пальцами зеленого зайчонка, стал смотреть сквозь него на солнце. Авка посадил себе на колено желтую ласточку. В ней зажглась искра. Авка тихонько накрыл янтарную пташку ладонью. И показалось, что в ласточке — тук, тук — еле заметно бьется крошечное сердце.
СТРАДАНИЯ И ПИРОГ С КЛУБНИКОЙ
— Ведь некрасивая, — в сердцах выдохнул Авка. И на ходу срубил прутом желтую головку шипоцвета. И повторил со звонкой досадой: — Ну, некрасивая же!
Рыжая с белыми пятнами Матильда, которая шла впереди, обиженно оглянулась.
— Да не ты, не ты, — сказал ей Авка. — Ты-то у нас красавица.
А говорил он про Звенку. Звенкино лицо стояло перед ним ну прямо как портрет, и Авка понимал, что оно не забудется. А в сердце сидела колючая (как все тот же шипоцвет) печаль. Она, эта печаль, могла быть не такой колючей и даже приятной, если бы оставалась надежда на новую встречу. Но Авка понимал, что надежды нет. Между ним и девочкой по имени Звенит — океан. И, конечно же, Звенку никто в ее Никалукии не подпустит больше к гру… гра… (тьфу!) этому летательному аппарату. И никогда эта круглая штука уже не плюхнется на Императорский дикий загородный пляж…
Ну не плюхнется — и не надо! Жил же он до сих пор, не зная никакой Звенки, и был счастлив! Зачем она ему? Добро бы красавица была, из-за которой не страшно сделаться бзякой-влюблякой, а то ведь…
Но эти рассуждения не приносили покоя. Звенкин портрет маячил перед Авкой, будто повешенный на стенку. И колючий шарик в сердце шевелился так, что из глаз выжимались слезинки.
«А может, ничего не было? — прыгнула в Авкиной голове спасительная мысль. — Может, я просто задремал там на песке, и круглая летучая штука с девчонкой просто приснилась?»
Но не тут-то было! Твердая стеклянная ласточка сидела в нагрудном кармане и напоминала о себе при каждом шаге.
На Авке был сейчас не бархатный костюм, а холщовая рубашка и такие же штаны длиною чуть ниже колен. Такая одежда, в которой обычный тыквогонский мальчишка чувствует себя нормальным человеком. Оно и понятно — кто же в парадном школьном наряде пойдет на выгон встречать корову! Кстати, можно было бы и не встречать, Матильда прекрасно знала дорогу к дому. Но мама сказала: «Сходи, пригони ее, а то будет плестись, как твоя Мукка-Вукка». И Авка послушался. Тем более что по дороге в одиночестве можно было разобраться в своих сердечных чувствах.
Но не получалось это — разобраться-то.
«И чего она во мне застряла? Ведь некрасивая!..»
Авка чуял, что колючая печаль теперь долго не оставит его. Может быть, никогда. И надежда, что это был только сон, совсем напрасна. Единственная широкая лямка штанов проходила как раз по нагрудному карману, прижимала его к Авкиной груди, и стеклянная ласточка там шевелилась как живая.
Сытая Матильда неспешно шагала по тропке среди лебеды и шипоцвета. Авка — босой и насупленный — брел в трех шагах позади. Меланхолично наблюдал, как увесисто качается налитое Матильдино вымя. Авка любил парное молоко, но сейчас мысль о кружке такого молока (с краюхой, посыпанной крупной солью) не приносила привычной приятности. Потому что желудочными радостями не прогнать сердечную тоску.
Матильда свернула с пустыря в Конопляный переулок, где среди других окраинных домов стоял и Авкин дом — с зелеными ставнями у окошек, с плетнем, украшенным рыжими кувшинами и развешанными для просушки половиками, с крылечком в три ступени.
Столица Тыквогонии была, конечно, прекрасна. Ее центр славился просторными улицами, площадями, памятниками и многими замечательными зданиями: императорским дворцом, театром, Музеем тыквенной цивилизации, мужской и женской гимназиями, гостиницей «Золотая тыква», торговыми рядами (тоже, разумеется, императорскими). Но окраины выглядели по-деревенски, и жизнь там текла вполне сельская. Многие императорские чиновники, закончивши дневную службу, шагали в свои осевшие среди лопухов дома под крышами из сушеных тыквенных корок, чтобы вместе с женами повозиться на огородных грядках и позаботиться о корме для всякой домашней живности.
Авкин папа, императорский счетовод Пилипп Головка, вел такой же образ жизни. Впрочем, сейчас он еще не вернулся со службы. Авкин старший брат Бума сегодня до заката дежурил на посту в городском парке. Он был курсантом школы младших командиров Императорской охраны порядка и в эти дни проходил практику.
Мама встретила Матильду ласковыми словами, увела ее в хлев, и там зазвенели о подойник тугие струйки. Авка остался на крыльце. Сел на ступеньку.
«Ведь некрасивая же…»
Но эти бесконечные повторения не помогали. И ласточка опять колюче шевельнулась в кармане.
Сбоку от крыльца закачались лопухи, из-под них вышла Мукка-Вукка. Ткнулась левой головой в голый палец на Авкиной ноге.
Круглая Мукка-Вукка была размером с тарелку. Спину ее покрывал костяной серо-коричневый панцирь с узорами-завитушками. Снизу панциря не было, на выпуклом животе — плотная кожа со складками и бородавками. Мукка-Вукка любила, когда ей почесывают эту кожу — ногтем, щепкой, твердой тыквенной корочкой.