Страница 27 из 33
Что ж: мать остается матерью. И случай этот пришелся бы к ряду других — если б ночью не произошла беда, словно свалившаяся с неба и заглушившая всякие прочие разговоры и сплетни стойбища.
Со сложными чувствами легли в этот вечер спать Пайпэткэ и Сайрэ. Им было приятно, что долг перед бедной семьей они исполняют как надо, и в их сердцах даже стучала гордость: вот видите — они не могут, а мы без труда можем. Но горе матери и отца, так поспешивших с решением, заставляло молчать. С двух сторон обняв спящую девочку, они лежали не двигаясь, боясь поправить одеяло или покашлять, потому что любое движение или звук могли стать началом неловкого, тяжкого разговора о людской беде, заставляющей делать страшное дело.
Лишь к середине ночи Сайрэ захрапел. Только храпенье его тут же и оборвалось. Тихий, недетский плач, словно холодной водой, окатил его с ног до головы.
— Пайпэ — ты? Чего это ты? — спросил он, не зная, что и думать.
В ответ на это Пайпэткэ вдруг закатилась рыданием. Она стала крутить головой по свернутой в валик дохе, метаться, точно в жару.
— Да ты что, Пайпэткэ? Никак заболела? Ох, несчастье-то…
— Где несчастье? Здесь несчастье! — она постучала рукой по своей груди. — Ребенка мне дай!.. Да ты не поймешь. Одноглазенького, как ты, малюсенького. Однорукого, одноногого! Дайте ребеночка мне! Моего! Жалко вам, что ли? — Она захрипела и опять начала метаться.
Халерха вскочила, прижалась к Сайрэ, а тот, гладя ее дрожащей рукой, онемел, не зная, что делать и что сказать.
Прикрыв рот руками, Пайпэткэ голосила, шумно набирала воздух и опять голосила, не переставая крутить головой.
Сайрэ знал, что если как-нибудь не утешить ее, то может произойти самое худшее. С ней уже было это — тогда, морозной и вьюжной зимой, он успокоил ее обманом, а потом напоил горькой водой — и вернул рассудок. А что придумать сейчас? И медлить нельзя — разойдется, вскочит, начнет хохотать и побежит по стойбищу… Сайрэ решил как можно ласковей и спокойней заговорить с Халерхой — ничего другого в голову не пришло.
— Видишь, — заболела наша тетя Пайпэ… Заболела… Все болеют. И у меня спина болит, и давно болит. Только я мужчина, а мужчины не плачут… — Он прицепился к мысли о своей трудной стариковской судьбе, стараясь разжалобить и девочку, и жену.
И это подействовало. Пайпэткэ начала прислушиваться, прислушиваться и наконец замолчала.
Так они и забылись, придавленные невыносимо тяжелыми мыслями.
По-настоящему заснула лишь Халерха. А старик только дремал, будто повиснув в густом тумане. Он не спал — и все-таки не слышал, как Пайпэткэ ушла из тордоха.
Вскочил Сайрэ, ничем и никем не разбуженный, — и сразу бросился к выходу.
То, что увидел Сайрэ, могло бы лишь рассмешить, если б это не было самым страшным. Пайпэткэ сидела на старой, ненужной нарте и выгибала из прутиков человечков. Она уже сделала двух — они лежали перед ее глазами на вытоптанной земле — и сейчас трудилась над третьим, высунув набок красный язык. Шаман сразу обмяк, плечи его обвалились, как подгнившие жерди. А Пайпэткэ повернула к нему лицо и улыбнулась. Гадкой и жалкой была эта улыбка, и старик весь передернулся.
— Что же ты делаешь? — тихо, дрожащим голосом заговорил он, зная, что никаких слов теперь и не нужно. — Ты ведь чертей делаешь… Вселятся в них злые духи… Ты спать хочешь, Пайпэ… Пойдем…. — и вдруг Сайрэ повернулся, сгорбился и, беззвучно плача, подергивая плечами, ушел в тордох.
Он вытащил из мешка бубен, повертел его в руках — и бросил: застучать — значит разбудить Халерху, разбудить стойбище. Но, может, еще обойдется, может, повременить?
Утро было ужасным. Совсем не зная, что делать, шаман сидел возле двери, бубнил что-то себе под нос, не выпуская жену на люди. А тут поднялась Халерха. Ее надо было покормить, но старик лишь прижал ее к себе и гладил по косматой головке, продолжая шептать заклинания.
А Пайпэткэ рылась в мешке, выкидывая шкурки. Она зачем-то искала и складывала в кучу обрезки, которые остались после шитья. Потом она расстелила пыжик, сложила в него обрезки и начала делать сверток.
Поднявшись, прижав этот сверток к груди и покачав его, как ребенка, она вдруг выскочила из тордоха. Сайрэ успел только рот раскрыть.
Оборвалась одна жизнь — начиналась другая… Схватив бубен, старик закричал, затопал ногами…
И стойбище засуетилось, народ потянулся на звон тревожного бубна.
А Халерха потихоньку выбралась из тордоха. Никем не замеченная, она увидела разложенных на земле человечков, села и начала с ними играть.
От этой игры ее оторвал суматошный шум. Прямо к ней шли люди, держа под руки громко кричавшую, терявшую обрезки шкурок тетю Пайпэ.
Увидев Халерху и в руках ее человечков, Пайпэткэ вырвалась, бросилась на колени, мгновенно выхватила человечков, прижала их к груди и заплакала.
Но сразу же оборвав плач, она заскрипела зубами, перекосила лицо. Халерха побледнела, заморгала часто-часто, но не сдвинулась с места.
— Покалечила… Детей моих покалечила! — хрипло проговорила косматая Пайпэткэ, выпуская изо рта пену. — Смотрите — у этого ручки нет…
Еще миг — и она вцепилась бы в Халерху. Но ее схватили, потянули назад.
— Шубу я не отдам! Не отдам! Не для нее шила. Для своих детей шила. А знаете, сколько детей у меня! Три мешка… — И она захохотала.
Халерха бросилась со всех ног. Она упала, поднялась и опять побежала.
К середине дня Халерха не вернулась. Ее не было ни в тордохе шамана, ни в тордохе настоящих родителей.
Хуларха и Чирэмэде начали метаться по стойбищу. Заскочили они и к соседу Нявалу, хотя к нему надо было прийти в первую очередь. Халерхи здесь тоже не было. Старик Нявал беспокойно вязал сеть, дергая нитку; на вошедших он и не взглянул — нынче все шныряли из тордоха в тордох, да и сам он только что был у Сайрэ.
— Ханидо! — обрадовалась Чирэмэде, увидев сына Нявала. — Ты с Халерхой не играл?
— Играл.
— Где играл?
— Там.
— Где там? Покажи.
Нявал швырнул челнок.
— Это… что? А? Беда какая опять?
— Халерха пропала.
— Не пропала, — сказал Ханидо. — Она теперь жить будет одна.
— Как — одна? Где? Покажи.
Они все вышли из тордоха, и Ханидо протянул руку, указывая на небольшой холм с обрывом:
— Там она будет жить.
— Ой, как же так? Ой, чует сердце беду, — запричитала Чирэмэде, бросившись бежать прямиком к холму.
Сил у Чирэмэде после болезни было немного, и она быстро отстала даже от мальчика, не поспевавшего по траве за мужчинами.
Холм голый, как лысина Хулархи. Кое-где на нем виднеются кучки мусора, осмотреть которые очень просто. Правда, весь он изрыт песцами и волками, но песцовые норы узкие, в них ни за что не пролезет ребенок, а волчьи хоть и пошире, но в них тоже нельзя забраться, да они неглубокие и немного их.
Здесь трудно было б найти щенка. Но Халерха ведь большая…
Поднявшись на холм, Хуларха и Нявал стали кричать и оглядываться. Потом разошлись в разные стороны. Они продолжали звать Халерху, останавливаясь, ковыряя ногами мусор, заглядывая в широкие норы. Девочка не показывалась и не отзывалась.
Когда Ханидо и Чирэмэде подошли к Хулархе, тот уже тяжело дышал и был растерян, словно ребенок.
— Нету? — спросила Черэмэде, сжимая грудь растопыренными пальцами. — Я знала, что нету. Что же теперь делать, что ж теперь будет?
Хуларха беспомощно вздернул плечи, развел руками.
— Ханидо, где ты оставил ее?
Сынишка Нявала сдвинул брови и начал осматривать землю вокруг себя. Для такого маленького человечка холм был слишком велик, чтобы не растеряться, да и примет-то никаких нет — пойди, отыщи среди тысяч норок и ямок одну! Ханидо закусил губу и мучительно, словно взрослый, припоминал.
— Там! — вдруг сказал он, показывая на землю в двадцати шагах от себя.
Он с такой же уверенностью мог бы ткнуть пальчиком и в противоположную сторону. Если бы он имел в виду обрыв или кучу мусора, родители Халерхи, конечно, сейчас же полетели туда. Но нет — он показывал на голое ровное место, и Чирэмэде лишь скривила губы.