Ханидо и Халерха

А Мельгайвач, но выпрямляясь, повернул голову, увидел лямку, завязанную узлом, и тихо сказал:

— Плохо… Все плохо. Теперь еще и позор. Зачем Кымыыргин сделал так? Все равно бы тебе не отдали стадо, если б и первым приехал.

— А кто доказал бы? Может, он сам разрезал…

Заметив, что Кака куда-то исчез, Куриль догадался: не Мельгайвач, а Кака натравил гонщика. И он вдруг пожалел чукчу, на которого сразу свалились такие тяжкие беды.

— Может, Мельгайвач, ты обратно возьмешь хоть немного оленей?

— Нет, нет, Апанаа, — замотал тот головой и вытер варежкой слезы. — Я рад, что мои олени попали к тебе. Не хотел я, чтобы их на восток угнали. А ты, может, и вправду употребишь их на хорошее божье дело. И грехи тогда мне отпустятся… Да если бы ты состязания не назначил, я назначил бы сам, и все равно ты выиграл бы.

— Ну, живи с богом, — сказал Куриль и отвернулся.

К нему навстречу шел Тинелькут, но он заметил медленно подъезжавшую упряжку — сильно заиндевелых оленей и усталого каюра-ламута.

— Гость? — спросил он. — Издалека? Опоздал, мэй. Кончилось все.

— Нет, Апанаа! — крикнули из толпы. — Он ищет Едукина, чтобы помочь ему стадо гнать.

— Куда гнать? — удивился Куриль.

— На Индигирку…

Толпа грохнула таким дружным и неожиданным смехом, что приезжий вздрогнул и растерялся; ламут, однако, смекнул, в какой просак он попал, — и под еще более раскатистый смех завернул оленей, щелкнул вожжой и скрылся с глаз.

— Хорошие у тебя, Куриль, олени, — сказал Тинелькут, смущенно улыбаясь. — И гонщик у тебя лихой. Если нынешняя удача поможет тебе в хороших делах, я не буду жалеть, что проиграл.

По обычаю все богачи и гонщики-победители собрались у костров, набросали в них мозгов и сала, а потом расселись на снегу, стали закусывать и пить чай.

Едома Артамона, наверное, никогда не была такой оживленной. Вся она кипела оленями и людьми; над этим подвижным, шумящим морем клубились дымы огромных, жарко горящих костров, уже хорошо заметных издалека в наступающих сумерках.

Когда чаепитие кончилось и настала пора всем расходиться, к богачам подошли пастухи и Нявал.

— Вот, значит, Куриль… — начал как будто ничего толкового не обещавшую речь Нявал. — Как ты приказывал, значит. Бог отдал тебе стадо. А мы тут говорили, что, может, через него бог и к нам ближе окажется…

— Хорошо, складно ты говоришь, — перебил его Куриль, поднимаясь. — Теперь что ж — остается проводить стадо…

Эти слова заставили Мельгайвача сильно вздохнуть и совсем согнуться над обглоданными костями. Бывший шаман и бывший богач тихонько толкнул локтем Кымыыргина — иди, мол, ты за меня. И Кымыыргин поднялся. Встали и остальные.

Проходя мимо костров, Куриль, Мамахан, Пурама сразу увидели запропастившегося Сайрэ. Они ничего не сказали друг другу, только переглянулись, но удивлению их не было меры. Шаман Сайрэ, улыбаясь и что-то бурча под нос, нюхал, целовал лежавших возле костра оленей, — тех самых оленей, к которым не подошел утром и на которых Пурама победил всех остальных — даже слышавших звон бубна, бубна Сайрэ. Сейчас шаман желал им долго жить и далеко бегать…

Все прошли молча мимо него, каждый по-своему думая о старике…

И погнали выигранное стадо Куриль, Тинелькут, Кымыыргин и Мамахан.

Погнали, чтобы соединить его со второй половиной стада юкагирского головы.

На другой день, когда взошло солнце, все увидели, как сильно разбогател Куриль. Раньше стадо его занимало половину едомы, а теперь не умещалось на всей едоме.

Утром Мамахан отослал своего конюха в Булгунях и велел ему перегнать двадцать коней на хорошее пастбище, а также снова отправить посыльных на Алазею и к городу: пусть желающие готовятся к состязаниям конников.

А Куриль в это время одаривал всех своих близких. Кто получал двух оленей, кто пятерых, а кто и целый десяток.

Кака уехал, не попрощавшись. Когда уехал — никто не знал. Он ничего не сказал об этом Мельгайвачу, бросил его.

Зато пришел попрощаться сам Тинальгин. Он молча пожал Курилю руку да по-стариковски важно, покровительственно улыбнулся.

ГЛАВА 6

Как ни храбрился Хуларха, как ни старался, а пришлось ему признаваться в бессилии. Нет, Хуларха мог каждый день дергать тальник и таскать его на спине, мог носить из озера воду, кипятить чай, чинить и вязать сети, мог даже уплывать далеко на своей ветке, ловить чиров, а потом потрошить их, готовить юколу. Он все мог делать — даже без передышки, но ему не хватало дня и не было хоть маленькой, но постоянной помощи. Жизнь, однако, никак не считалась с тем, что ему не хватало. И стоило Чирэмэде, не вставая, проваляться на шкуре только одну луну, как Хуларха понял, что так он долго тянуть не сумеет. Он уж и тордох-то поставил совсем близко к воде, и спал очень мало, и не отказывался от помощи соседа Нявала и все же чувствовал, что ничего не выходит.

Иногда он бросал все, уходил далеко по берегу озера, садился под обрывом едомы — и долго глядел пустыми глазами на мутные волны, на стонущих чаек, на весь угрюмый, неласковый мир, который уж если невзлюбит кого из людей, так невзлюбит до самой смерти. Хулархе в такое время казалось, что стоит ему заплакать, заплакать навзрыд, громко, отчаянно, так, чтобы от слез напухли глаза, — как после этого наступит какая-то перемена. Вот он встанет, вытрет глаза, на что-то решится, придет в тордох, а там, у пуора, стоит жена, с хрустом режет юколу, ругает плаксивую Халерху и говорит ему твердым голосом: "Сходи, Хуларха, к озеру, умой эту грязнулю, а потом помоги мне принести шкуры в тордох…" Вот тут-то к нему и вернулась бы сила, и он-то уж знал бы, что дальше делать, как жить… Но слезы не появлялись. И медленно плелся старик домой с опущенными руками. Он останавливался перед дверью тордоха и долго думал о том, напоить ли горячим чаем больную жену и голодную дочь, сходив сначала за тальником, или заставить их потерпеть и попытаться поймать рыбы, которой слишком уж мало на вешале…

Однажды, когда Хуларха стоял на берегу вот в такой нерешительности, к нему подошел Пурама.

— Хайче, — сказал он, — может, тебе один мой совет поможет? Больно уж трудно тебе.

— Не-ет, — затряс лысой головой Хуларха, — никакой совет мне теперь не поможет. Года бы три протерпеть, дочь подросла бы — тогда уж другое дело.

— А вот я про это и собирался сказать. Давай сядем, отец. Нет, не в тордохе. Пойдем к воде — у воды голове прохладней и уму спокойней.

Идти к воде — три шага. Они сели. Пурама набил трубку и отдал ее Хулархе.

— Покури, хайче, и послушай меня… Заходил я по старой дружбе к Сайрэ. Ну, сам знаешь, слухи прошли — будто он ламутам и чукчам на гонках желал только не умереть, а на победу не вдохновлял. Да и Куриль говорит, что он делал больше добра, чем зла. Наверно, тут правда: детей защищал — потому, может, перестарался. И не безбожник он… Сели пить чай, попили, начал Сайрэ вспоминать страшные случаи. Я-то шаманскую речь понимаю — и думаю: может, обо мне что сказать хочет? Нет, вроде не получается. И тут он зачем-то вспомнил сказку о том, как молодая девушка и пастух убежали от своих родителей, стали жить в медвежьей берлоге, как родился у них ребенок и как они жалели потом, что не послушали мудрых людей. Кончил он сказку, замолчал, а Пайпэткэ все смотрит на него, все смотрит. И как польются у нее из глаз слезы!.. Сама вроде не плачет, а слезы льются. "Что с тобой, — спрашиваю, — Пайпэ?" — а сам уже все понимаю… Да это что — Сайрэ потом рассказывал, что она принесет хворост, увидит корень, похожий на человечка, обязательно обрежет лишние ветки, а человечка куда-то спрячет… Детей у них нету — вот она и страдает. А жить они стали неплохо — голодные не сидят, как ты… Я говорю Сайрэ: "А вы взяли бы на прокорм девочку или парнишку. Ланга трудно живет, Хулархе нелегко, есть и другие". А он отвечает: "Взял бы. И кормил бы досыта. И Пайпэткэ было бы веселей. Да только как же спросить?"… Я скажу тебе, Хуларха, что после случая с Мельгайвачом Сайрэ будет стараться…