Мосты

Цыган, с черной до пояса бородой, догнал меня на резвом жеребце и гордо привстал в стременах.

— Купите коня, сударь! Лопни мои глаза, продаю.

Только пламя не било из ноздрей жеребца! Я бы его купил, этого красавца, вороного, со смолистой, как борода цыгана, гривой. Купил бы, чтобы семейка Негарэ лопнула с досады, увидев меня верхом. Да не краденый ли жеребец? Он вставал на дыбы, заливисто и дико ржал, пританцовывал, будто под ним угли.

— Слушай, булибаш, а ты его не слямзил?

— Жен и коней цыган не ворует.

— Сколько хочешь?

— Нет, не продам, вы меня оскорбляете…

— Сколько хочешь за жеребца?

— Не продам, сударь. Давайте выменяем.

— На что же?

— На ваших кляч!

— А что вдобавок?

— Ничего. Цыган редко когда расстается со своим конем. Но вижу, вы такой удалец. Вам бы верхом, галопом.

Ничего не получилось у цыгана, каким он ни был искусным торговцем. Избавился я от него лишь на выезде из Бельц. За городом, при спуске в Ново-Сынжерейскую долину, где даже мои клячи могли бежать рысью, я положил вожжи в телегу и принялся сортировать деньги. Сотни в одну пачку, тридцатирублевки — в другую. Ворох за ворохом вынимал из сумы измятые бумажки, разглаживал. Пересчитывать было некогда. Деньги собраны с миру по нитке, как в церкви: многие пили по стакану и расплачивались мелочью.

Вдруг за спиной — цоканье копыт. Оборачиваюсь. Зря сердце екнуло скакали военные, с автоматами на груди. Обогнали, поехали своей дорогой. И тут, наперерез, словно по воздуху, летит на меня из-за пустой, занесенной снегом овчарни цыган, борода по ветру стелется…

— Сворачивай с дороги! — кричит цыган и, не спешиваясь, хватает моих коней под уздцы. Подвода съезжает на обочину. Всматриваюсь в дорогу. Пустынно. Ни души. До Новой Сынжереи несколько километров. За спиной, насколько видит глаз, степь. До Бельц километров двенадцать. Военные могли бы помочь, да они уже далеко впереди.

От шоссе до заброшенной овчарни, пожалуй, тысяча шагов, не более…

— Стой! Распрягай коней!

Из овчарни вышли еще несколько грабителей. Идут врассыпную, облавой, словно я заяц, которого надо живым поймать.

Я мгновенно примирился с мыслью, что меня ограбят, и от этого страх сразу как рукой сняло. Я делал все, что приказывали. Любопытно, что будет дальше. Нелепое любопытство! Но ничего не мог с собой поделать. Сам черт, видно, вселяется в человека. Со страху смеется. От радости плачет. И я ни с того ни с сего захохотал. Один из воров, замахнувшийся еловой дубинкой, тоже засмеялся:

— Ну, хватит ржать! Вынимай деньги!

Я извлек деньги и положил пачку наземь. Один из грабителей стал возле нее, ждал, пока я выложу все, до последней бумажки. Другой обыскивал подводу. Обложил меня матом: зачем, дескать, понадобилась мне в дорогу секира? Зарубить кого-нибудь собирался? Я опять рассмеялся. Тот взял дедушкин топор. И маленький бочонок, на несколько ведер. Он был еще наполовину полон. Так принято у кодрян. Чтобы не тревожить в дороге большую бочку, не возмущать вино, всегда запасается бочонком ведра на три. Из него расплачивается за овес для коней, за прокорм. И сам же греется в дороге стаканом вина. Ведь и он живая душа. Теперь мне осталось только поцеловать днище бочонка! Довольные грабители посмеивались, взбалтывали:

— Что там, вино или смывка?

— Вино. Что, не видите?

Хлеб и кусок колбасы тоже отняли. Я смолчал, хотя с утра маковой росинки во рту не было. Когда я увидел, что хотят забрать и упряжь, стало не до смеха. Кинулся к цыгану и вырвал у него из рук вожжи.

— А я на чем домой доберусь?

— Ха-ха-ха! — развеселилась компания.

Цыган не смеялся. Ему не на шутку понравилась моя упряжь.

— Отдай ему вожжи.

— Гица? Могылдя?!

— Да. Не ждал, товарищ директор?

Он наклонился, поднял деньги. Весь черный, он походил на ворона, и хищные пальцы были как черные когти.

Степная двуколка ждала их за овчарней. Сели в нее и погнали коней. Цыган верхом скакал сзади. Я остался сзади. Я остался один. Размышлял о случившемся, запрягал лошадей.

Вот это наторговал!

Голодный, как собака. Без копейки денег. Впереди сорок километров пути. Ни тебе маленького бочонка. Ни дедушкиного топора.

В голове завывал ветер. Что скажу родителям? Ограбили. Как? Среди бела дня? Да, среди бела дня. Почему же не держался за другими подводами? Так получилось… А дед орет на все село: «Где мой топор?!»

Времени много: можно обмозговать. На голодный желудок голова живо работает. Черт побери! Я даже не знаю, сколько денег у меня утащили.

Да, чему бывать, того не миновать. Получился из меня торговец, как из отца поп!

2

Удивительно — дома никто меня не стал укорять. Отец махнул рукой:

— Что ж, вот и ты попробовал…

— Побей их бог… Чтоб им поперек горла стал наш кусочек! проклинала их мать.

Дедушка вздыхал:

— Да, беш-майор… оставил ты меня без топора! Везет тебе в торговле, как Лейбе… Дал ему отец сто карбованцев — начинай дело. Поехал он, купил кроликов и голубятню… Увидев такое дело, приобрел ему старый хрыч немного землицы. Гни спину на табаке, ежели голова не работает… как у других евреев! Тебе, пожалуй, тоже к земле вернуться надо. Землица — она всякому сгодится: и такому, и сякому!..

Я бы вернулся в школу. Хоть простым учителем. Но никто меня не приглашал. А самому на поклон идти не хотелось.

В один прекрасный день все же настигла меня телефонограмма: срочно прибыть в райком комсомола.

Меня не забыли! Вероятно, ждет изрядная головомойка. И, как говорит товарищ Синица, первый секретарь комсомола, стружку с меня снимут, не без этого!.. Секретарь комсомольской организации, директор школы и — начал торговать вином. Позор! Позор!..

Воображение всегда рисовало мне самые ужасные картины. И когда я все же выпутывался из затруднений, про запас оставалась нечаянная радость. Слава богу, все кончилось лучше, чем я ожидал!

Дело приняло, однако, нежелательный оборот. Во главе стола сидел товарищ Синица, человек с добрым лицом и отзывчивым сердцем. А вокруг стола ходил, потирая подбородок, Алексей Иосифович. Оглядывал меня с головы до ног, повторяя:

— М-да, м-да…

Бормотал в кулак, а его прищуренно-раскосые глаза обжигали меня, как горящие свечи.

— Что же с тобой делать, Фрунзэ?

— Откуда я знаю?

— Ты брось это свое мужицкое… Не притворяйся наивным.

Губы Алексея Иосифовича сделались тонкими, как лезвия. Это был не тот Шеремет, который, обняв меня за плечи, вел в парткабинет, где мы всю ночь читали «Тайную войну против Советской России».

— Передадим на тебя дело в суд — перестанешь пожимать плечами. Комсомольский билет носит в кармане! Пример для молодежи!

— Если бы наши бойцы отступали перед малейшим препятствием, где бы они теперь были?! — зло уставился на меня и товарищ Синица. — Мы тут обменялись мнениями… Хотели тебя взять вторым секретарем райкома комсомола. И вот, учудил!

Меня бросало то в жар, то в холод. На этот раз мне попало гораздо больше, чем я запланировал дома. Да, домашняя прикидка не совпала с городской расплатой. Словно на наковальне, меня поворачивали с боку на бок.

— Проверим, можно ли ему поручить воспитание детей. О директорстве, разумеется, и речи быть не может.

В районо на меня уже был заготовлен приказ. Освобожден от должности директора, назначен учителем. Мне предстояло передать школу математику. На здоровье. Ноги у него длинные, пусть побегает.

Дома, однако, меня поджидала еще одна великая «радость». Прокопий Иванович торчал у нас с самого утра. Хотел, чтобы именно я стал тысяцким на свадьбе. Конокаром, как говорят в Кукоаре. Свадьбу он устраивал, конечно, с музыкантами.

— Да вы что, в самом деле, Прокопий Иванович, глумитесь надо мной?

— Избави бог! Просто хотим, чтобы свадьба прошла достойно… А без конокара какая свадьба?

— Слушай, кто тебя послал?