Мосты

Вырлан танцевал с подушками из приданого, держа их на лысине. Запряженные кони ржали на дороге и нетерпеливо били землю копытами.

От гиканья звенели стекла, вот-вот крыша сорвется. И после пронырливый шепот:

— Перекрыли все выезды из села!

— Все цепи с колодцев пообрывали, дороги перевязали, ни на телеге не проедешь, ни верхом!

— Мы же люди, — успокаивал гостей Георге Негарэ. — Договоримся. Надо дать выкуп — дадим.

Когда подъехали к длинному столу, перекрывавшему дорогу у сельской околицы, Негарэ спросил весело:

— Во сколько оцениваете свою лисичку, ребята?

— Вы без лисьей хитрости…

— У нас с невестой свои счеты!

— Мы ее в люди вывели, на хороводах плясали.

— Мы берегли ее честь!..

— Сколько же хотите? — допытывался Негарэ.

— Дорога загорожена — стол стоит поперек: гоните смушку серого каракуля и тысячу лей.

— Заломили!

Георге Негарэ натянул поводья. Но вдруг из-за плетней, из ложбины, выскочила засада.

— Меньше не возьмем!

— Митря, как ты думаешь? Дадим им пятьсот? Отвяжем коня от забора по-хорошему?

— Пятьсот много.

Чулукские парни не на шутку рассердились, загомонили:

— Мы честь ее сберегли…

— Вырастили ее!

— Митря, отвяжи-ка цепь от плетня.

Митря только этого и ждал. Галопом подлетел на своей кобыле к плетню, попытался откинуть цепь. На него накинулись чулукчане. Тогда Митря защекотал брюхо своей клячи, и она стала отчаянно лягаться. Теперь уж мира не жди. Брань, удары дубинок. Цепь сорвали, жениховский поезд с гиканьем выскочил из села. Может, чулукчане и пустились бы вдогонку, но на лесной опушке патрулировали шеф и два жандарма.

Нас распирало от гордости: натянули дымарям нос.

На исходе дня похолодало, стало ветрено. Красное солнце клонилось к облачному закату. Наверно, пойдет снег.

Молодой Вырлан ехал, держа на замерзшей лысине стакан вина…

По правде говоря, нам бы радоваться, что возвращаемся в свое село, к своему вину, но веселья как не бывало. Дед Тоадер уже «подковывал» свадьбу, принес баде Василе в подарок здоровенную подкову, прибил на пороге, бормоча:

— Женился, беш-майор!.. Кому для этого ума недоставало? А вот подкова на пороге принесет счастье!..

Смерил меня взглядом с головы до ног, как чужого (я уже сообразил: дома что-то случилось), и ласково сказал:

— Тебе еще не приелось на свадьбе, Тодерикэ? Отец твой дома с разбитой головой, а ты веселишься. Я, что ли, буду поить скотину? Я — за жеребенком гоняться? А он ведь сорвал с веревки все белье и топчет…

Я во весь дух помчался домой. Что случилось с отцом? Уж я-то знал, на что он способен. Другие мужики никогда не вмешиваются, когда кто-то бьет свою жену. А отец не промолчит, не пройдет мимо. Кинется, вызволит бабу из мужниных рук, а та уже, пожалуйста, защищает своего благоверного, только что пересчитавшего ее косточки, и кричит отцу: «Что тебе нужно в моем дворе, кто тебя звал? Убирайся — кто меня лупит, тот и ласкает!»

Сколько раз он обещал, клялся матери, что не будет встревать в такие истории, но только услышит: «Караул! Спасите!» — и бежит, забывает все на свете. Дедушка говорит, что какая-нибудь бабенка наверняка проломит ему череп кочергой, если он не забудет свои городские штучки да привычки!

Сегодня отец пошел напоить коней после свадьбы и через минуту вернулся с разбитой головой. Серый воротник пальто был залит кровью. Что случилось, не рассказывает. Как ни упрашивали мы с матерью, молчит. Лишь когда мы меняем на ране вату, смазанную йодом, стонет тихо.

Когда Георге Негарэ пришел его проведать, отец только пожалел, что не может быть на свадьбе, — как бы не застудить рану, а ведро вина, обещанное в подарок баде Василе, конечно, даст.

Потом я опять же от Митри узнал, как отцу разбили голову. Митре мужики рассказывали все, даже папиросами угощали и ругались при нем, как при взрослом.

Был у нас сосед, которого в Кукоаре называли не иначе как Антон Селедка. Прозвище его перешло к нему от отца, который, везя с купеческих складов селедку, в дороге открывал бочки, вынимал несколько рядов рыбы и вместо нее бухал пуд соли и пару ведер воды. Потом закупоривал бочку, заливал воском как ни в чем не бывало. Но однажды забыл про воск, ну и опозорился. Антон унаследовал отцовское ремесло: извоз. Была у него пара худых, но кряжистых мускулистых лошаденок. Кормил он их зерном. Зимой и летом Антон пропадал на дорогах. Доставлял лавочникам рыбу, соль, керосин, свечи, сигареты, мыло — все, что ни поручали привезти с отдаленных станций. А к поезду отвозил мешки орехов, чернослив, вальцовую муку, подсолнечник, свиней. На том и держалось его хозяйство. Оторвался этот мужик от земли, потому с горя часто напивался и кони сами доставляли его домой. Сколько раз и я открывал им ворота!

В то воскресенье, когда была свадьба бади Василе, Антон Селедка вернулся с дороги пьяный. В доме было полно соседок. Какая-то баба держала свечу у изголовья его умирающей жены. Спьяну Антон разогнал женщин и захотел прилечь рядом с женой — две недели был в дороге, обходился без бабы! На крик соседок прибежал отец, тут ему и раскровенили голову. Антон Селедка был сухощав, жилист, как и его лошади, но силен и вынослив каждый день ворочал пудами.

Может, и не поверил бы я Митре, если бы Селедка не наведывался к нам каждый день, упрашивая отца не губить его, не подавать в суд. Он остался вдовцом, полон дом детей! У отца и в мыслях не было подавать в суд. Как-никак сосед. Дети его чуть не каждый день приходили к нам то за капустой, то за огурцами, то за рассолом, то за винными дрожжами. Говорят же: босота идет окольным путем, голод прет напрямик.

Мост четвертый

1

Смена времен года для меня всегда чудо. И в то утро я проснулся раньше, чем обычно, и не мог понять почему. Разбудил меня топот у порога, на крыльце, но это я сообразил потом. Оказывается, ночью выпал снег. Как хорошей доброй зимой, лег пушистым ровным слоем на деревья, плетни, крыши…

Все село проснулось сегодня на час раньше. Свежий снег нарушил утренний сон. Призрачная белизна струилась отовсюду — с соседних крыш, со скирд кукурузных стеблей, даже от жердей плетня.

Вероятно, тот же снежный свет поднял с постели спозаранку и лавочника Лейбу. Он пререкался у дверей с бабушкой Домникой. Спорили насчет базара. У бабушки Домники было обыкновение каждую среду относить на рынок то гирлянду чеснока, то айву, то котомку фасоли или сушеных слив: всегда на чердаке у старушки что-нибудь да найдется! Перекидывала через плечо десагу — и топ-топ, неся на себе, кроме поклажи, и груз своих восьмидесяти лет.

Теперь бабушка ссорилась с Лейбой, который не уступал ей ни годами, ни умением торговаться. К тому же причуд у него было еще больше. С бабушкой Домникой Лейба не очень ладил: бабушка якобы не могла взять в толк, почему по субботам Лейба не разжигает огня в очаге, дрожит от холода, хотя дрова возле печи, а спички на горнушке. И есть ли резон держать корчму и лавку, чтобы после каждого посетителя протирать тряпкой клямку двери. И что это за обыкновение: кого покормит из своего судка, тому и судок отдает на память.

Дедушка смотрел сквозь пальцы на причуды корчмаря. Не превозносил свою веру, чтобы его веру принизить, и особенно ценил его за то, что тот понимал в винах и строго придерживался обычаев кодрян. Дедушка убедился корчмарь не разбавлял вина водой. Боже упаси!

Как-то много лет назад Лейба отправился на подводе моего отца в Бельцы и на облучке сидел дед (отец был «на кончентраре» — на сборах в армии). Еще тогда старик убедился — Лейба свой человек. Ехал он на свадьбу младшей дочери и был заметно навеселе. Жена честила Лейбу: «мешигенер»[6] хватил сверх меры, упал, нос ободрал, позорит родное дитя. Дед Тоадер заступился за него, уж очень понравилось ему, как оправдывался Лейба: «Я же вино пил, не воду».

6

Сумасшедший.