Страница 55 из 62
На дворе было уже совсем темно, потеплевшие тучи пенились над головой, на телеграфном столбе по-осеннему раскачивалась электрическая лампочка, и свет от нее то падал на лицо Нины Александровны, то уходил за ее спину. «Слабого мужчину я полюбить не могла, а сильные меня обходили!» – вспомнились ей слова знаменитой учительницы Садовской, и сразу же захотелось пойти к ней, и Нина Александровна, заранее обрадовавшись предстоящей встрече, пошла к дому Серафимы Иосифовны энергичным и ходким шагом, но скоро начала замедляться, подумав: «А не поймет ли Серафима Иосифовна, что я несчастна?» От этой мысли она совсем остановилась, отвернувшись от ветра, поняла, что ей действительно надо побыть одной, окончательно разобраться во всем, что навалилось на ее широкие и прямые плечи; она будет бродить в темноте, зайдет в самые отдаленные и узкие переулки Таежного и наконец выйдет на берег реки и сядет на широкий пень.
Пень на обском берегу был хорошо знаком Нине Александровне: она просиживала на нем часами, когда было трудно, когда не знала, что делать, как поступить; и вот теперь Нина Александровна опять сядет на одинокий пень, посидев полчасика.
Они выпили по второй граненой стопке, посидели немного молча, потом закурили – Валька Сосина папиросу «Беломорканал», а Нина Александровна достала из шубы сигареты. Она все-таки немножко опьянела. Звуки она теперь слышала так ясно и отчетливо, словно улица въехала в комнату Валентины, движения сделались длинными и протяжными, как в замедленной киносъемке, но голова оставалась ясной.
– Ты ешь сало, Нинка! – сказала Валентина.– Ты сейчас такая бледная, что, неровен час, брякнешься в обморок… Закуси.
Нина Александровна отрицательно покачала головой:
– Не хочу.
Въехавшая в комнату улица приобретала веселый бодряческий голос: перекликались пижонскими баритонами молодые люди, смеялись девчонки, шло по дороге одновременно несколько машин, парикмахерский репродуктор передавал джаз, словно мокрый флаг, хлюпал в кустах палисадника весенний ветер – все вообще было такое, что поселок Таежное надо было на самом деле переименовывать в город, и Нине Александровне вдруг стало хорошо. Водка – кто мог ожидать этого! – внезапно, рывком притупила чувство боли в сердце, в котором саднило что-то и что-то сжималось, а вот теперь стало легко дышать.
– А, забрало! – засмеялась Валька Сосина и потерла руку об руку.– А я уж думала, что ты вовсе не пьянеешь, а только уходишь в бледность.
– Я пьянею, Валя,– длинными, протяжными словами ответила Нина Александровна.– Я быстро сегодня пьянею и прошу тебя ответить на мой вопрос… Мне это очень надо, Валька!
Теперь было слышно, как на сплавконторском рейде тоненько и зудно поет циркульная пила. Это продолжали пилить кругляк для ремонта катеров, и визг пилы был связан с Сергеем Вадимовичем тем, что именно он решил установить собственную примитивную пилораму, чтобы иметь свой пиловочник, а не зависеть от лесозавода, на котором работал несимпатичный мужу директор Морозов, а сам завод находился в Тагаре.
– Мне это очень, очень надо! – повторила Нина Александровна.
Валентина поднялась, подойдя к окну, села бочком на широкий подоконник, на котором стояла герань в выщербленном горшке. Подумав, она поставила одну ногу на подоконник, на ногу взгромоздила локоть той руки, которая держала папиросу, и стала глядеть в окно. В молчании прошло минуты три-четыре, потом Валька, продолжая глядеть в окно, негромко сказала:
– Значит, насчет дома.– Она усмехнулась.– Ты им подавишься! Так что сплетня правильная…
Теперь с Ниной Александровной от выпитой водки произошло что-то такое, отчего она почти оглохла, но зато мысли сделались четкими и яркими, как утренняя трава. Ей вспомнилось что-то далекое, цветное, смутное, но очень важное для нее сейчас. Что это было, Нина Александровна сразу понять не могла, но на всякий случай запомнила видение и громко, сама себя слушая со стороны, спросила:
– Почему же, а, Валентина?
И не услышала ответа: такой была глухой от двух стопок водки и того, что произошло между нею и Сергеем Вадимовичем… Наверное, через минуту Нина Александровна поймала себя на том, что за руку прощается с Валентиной Сосиной, говорит ей какие-то добрые благодарственные слова, а потом, замедленная как черепаха, выходит из низкого барака, думая о том, что не надо было пить водку. Она говорила, видимо, следующее:
– Спасибо, Валя, за водку, благодарю за прямой ответ, но мне надо идти… Я опаздываю, Валентина. Я к тебе забежала только на минутку. Только на минутку…
На дворе Нину Александровну схватил в охапку сырой ветер, свет раскачивающегося уличного фонаря возле клуба опять то освещал, то затемнял ее лицо, и от этого было такое чувство, словно кто-то следил за Ниной Александровной: зажигал карманный фонарик в те мгновения, когда терял ее из виду, и тушил, как только находил. «Что же это такое цветное и яркое я видела?» – подумала Нина Александровна, продолжая шагать к дому, но вспомнить опять не смогла и дошла бы до дома безостановочно, если бы не услышала удивленный протяжный голос:
– Ни-и-и-на Алекса-а-а-а-ндровна, это вы? А я думаю, кто это такой знакомый…
Когда из темноты на Нину Александровну как бы навалилась громадная и медленная от вечерней важности домработница Вероника, Нина Александровна внезапно все вспомнила: цветное – это был рисунок в одном из тех журналов, которые Вероника украла у англичанки Зиминой и притащила в сумке вместе со щенком.
– Нина Алекса-а-а-а-ндровна, а я в школу пошла!
– Идите, идите, Вероника…
Не раздеваясь Нина Александровна вошла в кухню собственного дома, быстренько разобрав журналы, достала необходимый… Нет, это был не рисунок! Увы, это был не рисунок, а цветная фотография, на которой изображались два голых человека, обращенных к объективу спиной. Взявшись за руки, они шли к воде, и было неизвестно, кто из них мужчина, а кто женщина, хотя на английском значилось: «Влюбленные»; кто-то из них был женщиной, кто-то мужчиной, но фигуры были одинаковыми – широкоплечими, узкобедрыми, длинными, плоскозадыми… В квартире было так тихо, что дом казался вымершим, и Нина Александровна отчего-то на цыпочках подошла к коридорному шкафу, сняла шубу, включив электричество, повернулась к зеркалу… В длинном холодном стекле отразилась высокая фигура, прямые плечи, узкие бедра и сильные руки с крупными пальцами. Далее имелись: большой, мужской чеканки, нос, волевой подбородок с небольшой ямочкой, мужская морщина между бровями, квадратный решительный рот, высокий лоб и строгие глаза мужского цвета – карие.
Лицо у Нины Александровны, как она считала, было уродливым, но сейчас она настойчиво удерживала себя возле зеркала, разглядывала себя беспощадно и думала о том, что могла бы объяснить Валентине Сосиной, как Нина Александровна Савицкая «стала мужиком»… А московское студенческое одиночество, а характер матери, а боязнь навсегда остаться в крохотной обской деревне, а директриса Белобородова, а семь лет безмужней жизни, а математика, а школа, в которой работали всего четыре преподавателя-мужчины!
– Вот это новость! – прошептала Нина Александровна, так как обнаружила, что в комнате на кушетке под пестрым пледом спал Сергей Вадимович. Лежал он на спине, рот у него был беспомощно открыт, руки сложены на груди, и весь Сергей Вадимович был такой, что его хотелось гладить по головке и за что-то хвалить, как Борьку. Она осторожно подошла к Сергею Вадимовичу, присела на краешек дивана и начала внимательно и отстраненно разглядывать его хорошее, доброе, а главное – серьезное во сне лицо.
Нина Александровна расстелила многоспальный диван-кровать, переменила пододеяльник, простыню и наволочки, потом осторожно притронулась к плечу мужа:
– Надо перелечь, Сергей.
Он проснулся сразу, как очень здоровый человек, открыв левый глаз, бодро сказал:
– Держись, Ларин: ваша жена пришла тяпнувши! Она засмеялась:
– Ну и нюх!
– Профессиональный, начальничий! – похвастался Сергей Вадимович.– Тяпнувшего человека за сто метров чую, по коей причине мои мужички пить опасаются… Значит, есть команда передислоцироваться?