Страница 54 из 62
– Я пошел руководить одной из лучших в области сплавных контор. А ты?
– У меня сегодня отгул,– ответила Нина Александровна и попросила: – возвращайся пораньше, Сергей.
– Бу сделано!
И, к удивлению Нины Александровны, сдержал слово: вернулся домой сразу после шести, но в каком виде! Простоволосый, мокрый, пахнущий талым снегом, в распахнутой на груди куртке. Еще в коридоре, снимая сапоги и вытирая полотенцем голову, он закричал, что новый дом готов к сдаче, что мистер Булгаков собственнолично провел осмотр и недоделок в работе строителей не нашел и что на дворе весна, настоящая весна.
– Если так будет продолжаться дальше,– буйствовал в коридоре муж,– то меня можно запросто считать уволенным. Понимаете, гражданочка, коли навигация начнется на десять дней раньше срока, то – пардон!– я к ней не подготовлен… Переквалифицируюсь в управдомы!
Последние слова Сергей Вадимович произнес, находясь уже в их общей комнате, от него валил пар, пахло бензином и соляркой, по брови растекалось масляное пятно, руки были черные.
– Да, переквалифицируюсь в управдомы! Управдом, голубушка моя, это не баран начихал, не кот наплакал и не таракан… Я не знаю, чего он там такого не наделал…
– Не накакал! – закричал из своей комнаты Борька.
– Правильно, Борька! Молодца! Пятерка по литературе, двойка за поведение… Здрасте, товарищ жена!
Сергей Вадимович бросился в кресло, похохатывая, стал следить за тем, как Нина Александровна размышляет, что делать с Борькой – осадить или промолчать?
– Ты ему откуси ухо! – заговорщицки посоветовал он.– Очень помогает выращивать безматершинных детей.
Мазут на брови оттаивал, разжижался; бровь чернела и увеличивалась в размерах. Нина Александровна вынула из кармана нейлонового халата носовой платок, подойдя к мужу, осторожно вытерла бровь.
– Где это ты?
Сергей Вадимович привлек ее к себе, зашептал:
– Полумрак каюты, полненькая разнорабочая в замасленной спецовке, робкий голос, нежный поцелуй – и вот вам… мазутное пятно! А чего у тебя такие глаза, словно я попросил у тебя взаймы?
Нина Александровна зажгла торшер, смахнув пыль с журнального столика, села во второе кресло, прислушалась – за окном бушевал теплый южный ветер, который вторые сутки старательно осаживал сугробы снега, раскачивал деревья в палисаднике, разносил по поселку тревогу и радость весны. Сейчас ветер просительно царапался в оконные стекла, прохаживаясь по крыше, поскрипывал расшатавшимися от старости досками.
– Я хочу серьезно поговорить с тобой, Сергей! – сказала Нина Александровна.– Только, ради бога, не ерничай, а хоть десять – пятнадцать минуть будь серьезен… Ну представь, что ты принимаешь из ремонта катер.
– Так ставите вопрос?
– Сергей, с тобой невозможно разговаривать! Ты хуже Борьки…
– Я, мам, хороший! – закричал за стенкой Борька.
– Ты еще не ушел в кино?
– Я, мам, уже одетый, вот только ремень застегиваю…
Когда сын, демонстративно громко прикрыв за собой уличные двери, ушел, Нина Александровна опять прислушалась: тверденькие шаги Борьки простучали по крыльцу, зачилипали по раскисшему снегу, потом заскрипела калитка.
– Шопенгауэр где-то,– сказала Нина Александровна,– написал примерно следующее: тот человек не может быть счастливым, который дорожит мнением окружающих!
– Ты это к чему? – поразился Сергей Вадимович.– Ни по какой ассоциации до Шопенгауэра добраться не могу.
– Это я о себе,– без улыбки ответила Нина Александровна.– Оказывается, я так дорожу мнением окружающих, что мне до счастья так же далеко, как до Марса…
Борькины хлюпающие шаги давно стихли, ветер налетал на окна пробующими порывами, скрипел колодезный журавель, лаяла молодая нервная собака, доски на крыше постанывали да постанывали. Потом издалека – работал транзисторный приемник – донесся торжественный перезвон курантов: было всего семь часов вечера. «И чего это я так рано начала серьезный разговор?» – удивленно подумала Нина Александровна.
– Сережа,– осторожно спросила она,– а вот сейчас ты счастлив?
Сергей Вадимович бросил на Нину Александровну пораженный взгляд; она со страхом ждала, что он вот-вот скажет: «Так ставите вопрос?» – но Сергей Вадимович ответил серьезно:
– Да, Нина! Да, я счастлив!
Торчали на голове потешные вихры, ноги он подобрал под себя и сидел на стуле покорно – безулыбчивый сейчас, с мудро наморщенным лбом, подобранными губами, но все равно несерьезный: смеялись глаза и сами по себе двигались брови. Нина Александровна вздохнула.
– Если ты счастлив, Сергей,– настойчиво продолжала она,– если ты счастлив, почему же у тебя обостряется язва? Счастьем язву, естественно, не залечишь, но у счастливого человека по крайней мере она не должна обостряться…
Нина Александровна понимала, что говорит не то и не так, но остановиться уже не могла и медленно продолжала:
– Я виновата в твоей язве, Сергей! Думаю, что ты любишь меня, но вижу: ты всегда находишься в напряжении, как только появляюсь я… Не пытайся отпираться, Сергей, я же знаю, что если ты паясничаешь, то значит – напряжен до предела…– Она усмехнулась.– Одним словом, я тот постоянный раздражитель, о котором говорил рентгенолог Каспарадзе…
Нина Александровна остановилась, так как ей пришла в голову простая мысль: «А ведь у меня уже был несчастный муж!» Дальше этой мысли она пойти уже не могла и сидела с таким лицом, какое наверное, бывает у путника, когда он стоит перед развилкой двух дорог: «Направо пойдешь – смерть найдешь, налево пойдешь – живой не придешь!»
– Будь добр, Сергей, ответить искренне, почему ты всегда говоришь: «Так ставите вопрос?» – когда я по субботам и воскресеньям утром подаю тебе кофе?
У Сергея Вадимовича задралась на лоб левая бровь, что он делал, как знала Нина Александровна, только на работе во время очень серьезных происшествий, и по Таежному уж разнеслись слова Симкина: «Если у Сереженьки Вадимыча лезет наверх левая бровь, тикай поскорее: разбушуется!» С главным механиком Таежнинской конторы такое случалось редко, но тем опаснее был Ларин с задранной на лоб левой бровью, и Нина Александровна, знающая гневное состояние мужа только понаслышке, невольно подтянулась, выпрямившись, почувствовала радостную надежду на что-то новое, очень нужное, такое же необходимое, как воздух. «Закричи на меня!» – попросила она Сергея Вадимовича повлажневшими глазами. И был момент, когда казалось, что это произойдет, но левая бровь у Сергея Вадимовича медленно опустилась.
– Ты бы увидела себя со стороны, когда несешь кофе,– сказал он.– Ты вся кричишь: «А я вот тебе кофе несу! Смотри, сама несу, не побоялась унижения, сама несу для тебя кофе!»
По улице проехал тяжелый и, судя по гулу мотора, новый грузовик, заворачивая в переулок, шофер резко перегазовал, и вместе с порывом алтайского ветра в комнату через открытую форточку проник запах бензинной гари.
– Это для меня открытие,– медленно сказала Нина Александровна.– Я-то думала, что моя физиономия тает от любви, когда я несу тебе кофе…
Она вовремя остановилась, так как произошло то, чего надо было ждать от Сергея Вадимовича: широко открывая рот и показывая тридцать два отменно здоровых зуба, он беззвучно хохотал. Прохохотавшись, Сергей Вадимович подошел к дивану-кровати, забрался на него с ногами и стал глядеть на Нину Александровну исподлобья, не мигая. В молчании прошло, наверно, полминуты, потом Сергей Вадимович сказал:
– Я люблю тебя, Нинка!… Я здорово люблю тебя, баушка!
Баушкой муж называл Нину Александровну в лучшие минуты семейной жизни, но сейчас он поступил глупо и нетактично, сказав ей о любви и назвав баушкой. Ему надо было молчать, молчать и молчать.
– Я тебя тоже люблю,– сказала Нина Александровна.– Я тебя тоже люблю, Сергей, но ведь так жить нельзя… Я не ревную, Сергей, но твоя студенческая язва зарубцевалась, когда ты полюбил Ирину, а вот теперь…– Она поднялась.– Прости, я хочу побродить по улице… Мне надо побыть одной.