Люди песков (сборник)

— Расходы у него большие, — усмехнулся Каратай-ага..

"Касаев? — мелькнула у меня догадка. — Неужели Касаев?"

Что-то мешало мне спросить старика прямо. Больше всего, наверное, опасение попасть самому в неловкое положение и поставить в такое же положение Каратая-ага. Вдруг скажет возмущенно: "Ты что, заболел? Не выспался?" Или не хотелось мне самому думать о Касаеве дурно?

С неприятным чувством вошел я в мазанку. Ягненок, лежащий у порога, увидев нас, заблеял, подбежал ко мне и прижался к ногам, вспомнив, наверное, бутылку с молоком. Я отстранил его.

— Опять голодный! — ласково сказал Каратай-ага, поднимая его на руки. — Сейчас, потерпи немного.

"Чтобы ни одна овца не пропала! Лично будешь отвечать!" — всплыли в памяти жесткие слова шофера Касаева, навестившего нас ночью. О чьих овцах он так заботился? И почему столько внимания уделяет Каратай-ага именно этому ягненку? Не потому ли, что у него на ушках тавро — буква "К", похожая на "Н"?

Ох, как все стало сложно!

Тягостные мои раздумья оборвал далекий рокочущий гул. Сначала я не поверил своим ушам, но гул быстро приблизился, завис, оглушая, над мазанкой.

— Вертолет! — закричал я. — К нам! Яшули! Вертолет!

Мы выбежали наружу. Над заснеженной, равниной бушевала пурга, поднятая могучими винтами. Но вот они остановились, пурга улеглась, из вертолета выпрыгнул летчик, весело подмигнул:

— Живые? Принимай груз!

Спотыкаясь и падая, к нам издалека бежали по снегу Орамет с помощниками. Мне показалось, что один из парней опять размазывает слезы по лицу. Если это было так, то на этот раз — слезы счастья!

Как мало надо, оказывается, для того, чтобы быть счастливым! "Ваше представление о счастье?" Глупый вопрос. И так ясно: счастье — это куча плотных, перевязанных проволокой тюков прессованного сена. От счастья знакомо пахнет травами у подножия Копет-Дага. Мы старательно укрыли тюки брезентом. Сено должно было распределяться строго по норме, как в тяжелые военные годы распределялся хлеб по карточкам. Его хватит на несколько дней.

Долой все расчеты! Оно бесценно, это сено! Сколько бы ни стоило! А Касаев — молодец и умница!

Теперь хоть немного можно будет перевести дух.

Однако общее ликование продолжалось недолго. Каратай-ага быстро остудил наш восторг.

— Пригони отару! — приказал он подпаску. — А вы продолжайте работу.

— Дай отдохнуть! — взмолился один из помощников Орамета.

— Вечером будем отдыхать! — неумолимо отрезал старик.

Летчик, уже поднявшись в вертолет, высунулся из кабины.

— Алле! Случайно, корреспондент Атаджанов не у вас?

Я поспешил откликнуться.

— Держи! Приказано передать!

Он протянул мне небольшой сверток.

Вертолет еще не скрылся за горизонтом, а я уже в нетерпении вскрыл сверток. На снег упали нарядные теплые варежки. В руках осталась моя топкая меховая безрукавка, которую я оставил дома. В нее было завернуто что-то твердое. Бутылка. Ого! Коньяк пять звездочек. Спасибо, Садап, спасибо, родная.

Из кармана безрукавки белело письмо.

"Верблюжоночек! Как ты там? Не скучай! Посылаю тебе теплые вещи и растиранье на тот случай, если простудишься. Мне сказали, что ты в Аджикуйи. Постаралась сделать так, чтобы один из первых вертолетов направили к вам. У меня все в порядке. Только очень устала. Прихожу с работы поздно и сразу валюсь без сил в кровать. Зато всё организовали, всё обеспечили. Целую тебя, твоя Садап".

Я вытащил пробку из бутылки: в нос шибануло каким-то отвратительным снадобьем.

— Эх, ребята! — сказал я. — Думал на прощанье с вами по глотку пропустить, да не придется. Лекарство жена прислала.

— Ты что, болен? — спросил Орамет.

— Нет, на всякий случай.

— Такую жену на руках бы носил, — с грустью произнес он.

— Не женат?

— Где тут женишься! — Орамет с досадой махнул рукой. — А если и женишься — все равно врозь жить, как Каратай-ага. Он здесь, с отарой, она — там… Значит, уезжаешь?

— И так задержался. Вчера должен был послать материал. Выговор обеспечен.

— Ну и ну! Человек работал день и ночь, а ему выговор!

— Главное — со своим делом справляться! — повторил я слова Каратая-ага, слышанные накануне.

Старик, до сих пор молча стоявший поодаль, кашлянул:

— Спасибо за помощь. Разреши спросить: выходит, со своим делом ты не справился?

Я не знал, что ответить. Мое дело — дать радиорепортаж. А в магнитофоне у меня единственная запись: несколько слов, сказанных Каратаем-ага, и блеяние нашего ягненка. Да и то не нашего… Чужого!

Я почувствовал вдруг, как меня душит нехороший смех: невольно представил лицо Мухаммедоразова, который захотел прослушать мой репортаж. Вот он заправляет ленту, нажимает клавишу магнитофона. "Бе-е-е…" — жалобно несется из аппарата. Главный ждет. Лента ползет с тихим шорохом. "Бе-е-е…бе-е…" Щелчок, лента кончилась. Все! "Он что, с ума сошел, этот Атаджанов?" Кто-нибудь рядом скажет задумчиво: "Неостроумно. Жалкое подражание: "Саранча летела. Села. Все съела. И опять улетела…" — "При чем здесь саранча! — вскинется главный. — Мы его не на саранчу посылали!" — "Это у Пушкина…" — "Ну-ка, вызовите ко мне вашего Пушкина!"

Чабаны с удивлением смотрели на меня. С трудом я подавил смех.

— Что вам сказать, яшули? Не торопите. Вы ведь тоже пока не нашли сура.

— Тебе, конечно, виднее, — проговорил Каратай-ага. — А только я бы на твоем месте записал наши слова. Ты пошел по следу, никто не знает, куда он тебя выведет. Наши голоса могут пригодиться в дороге, сынок.

"Он прав!" — подумал я.

…На этот раз я не перебивал старика. Он говорил все, что считал нужным. Прошло пять минут, десять. Чуть слышно гудел включенный аппарат; за стеной, в загоне, шумела отара, растревоженная нежным запахом сена; порой раздавались окрики Ходжава, оставшегося с овцами…

Каратай-ага говорил о том, какой ценой приходится спасать отары, вспоминал войну, тяжкие дороги отступления, безмерное мужество наших солдат. Потом сказал:

— Этим летом по радио передали весть: в Центральных Каракумах, в районе Кизылтакыра, создаются большие запасы кормов для скота на случай суровой зимы. Весть была добрая, и мы поверили ей, потому что привыкли верить. А потом, уже осенью, поняли: добрая весть оказалась фальшивой. Я написал об этом тебе на радио, потому что эту весть разнес ты…

— Да, но я же не выдумал ее!

— Знаю. Тебе о ней рассказал Касаев. Разве от этого твоя вина меньше? Так вот: на мое письмо ты не ответил…

Я вспомнил это письмо. Оно было единственным таким среди других, в которых люди благодарили меня. Помню и то, что я сначала расстроился, но репортаж мой висел в редакции на стенде лучших материалов. И Садап сказала: "Не обращай внимания. Какой-нибудь склочник. Уж как-нибудь Мерет Касаев лучше понимает обстановку!"

— Расслабляться нельзя! — закончил Каратай-ага. — Мы не знаем, сколько продлятся морозы и снегопады. Сегодня нам привезли сено. Это выход из положения только для тех, кто живет поговоркой: "День прошел — и слава богу!" Мы сделаем все, что от нас зависит. Но пусть каждый знает: опасность не миновала. Она — рядом! Сегодня, и завтра, и в будущем!

Старик замолчал и обнял меня:

— А теперь — прощай, сынок. Кажется, ты справишься со своим делом.

Я покидал Аджикуйи совсем другим человеком. Приехал я самонадеянным, не знающим сомнений, а уезжал, поняв многое, узнав, "кто есть кто", как говорят англичане. Так мне, по крайней мере, тогда представлялось.

Каратай-ага высказал в последний момент весьма серьезные упреки. В редакции меня ждали упреки не менее тяжелые. Я даже предугадывал формулировку в приказе, который будет висеть на том самом месте, где еще совсем недавно находился мой образцовый репортаж. "За срыв оперативного задания…" Болели обмороженные пальцы, и спина ныла от усталости так, что лошадь, чувствуя мою неуверенную посадку, недовольно мотала головой… Озабочен я был по-прежнему судьбой отары в Аджикуйи, как, впрочем, и других разбросанных по пустыне. Не выходили из памяти "хозяйские" овцы, которые паслись под видом совхозных. Словом, причин для дурного настроения куда как хватало.