Люди песков (сборник)

Я молчал. Не знал, что ответить Анкару-ага. В газетах пишут: мы воюем за то, чтоб война была последней. Анкар знает это, газеты ему читают и Кейкер и невестки, но, видно, не очень-то верит…

Войдя в магазин, я застал там Нунну-пальвана и Караджу-ага, они рассматривали какую-то помятую газету.

— По-русски читать умеешь? — спросил Нунна-пальван, едва я поздоровался.

— Нет.

— Жалко. Ну тогда это смотри! — Старик торжественно вынул из конверта фотографию.

— Пальван Рябой! — воскликнул я, взглянув.

— Не рябой, а Пальван Нуннаев, — значительно произнес старик. — На, читай письмо.

— «Сержант Красной Армии Пальван Нуннаев шлет горячий фронтовой привет отцу, матери, снохе…»

— Постой, постой! — перебил меня старик. — Кто шлет привет?

— Сержант Красной Армии.

— Ну так. — Старик удовлетворенно погладил бороду. — Сержант — это значит командир. Читай дальше!

Письмо было длинное и наполовину состояло из слов, которые теперь часто попадались в газетах: «фашистские оккупанты», «боевая техника», «контрнаступление»…

— Видишь, какой он стал, мой Пальван: половина письма по-русски. — Старик взял у меня письмо, свернул аккуратно и, сняв шапку, положил в нее. — И в газете тоже про него пишут, вот только не разберем мы.

— Я вроде разобрал, — сказал магазинщик, протягивая старику газету. — Пишут, что твой сын снайпер, — это значит меткий стрелок, убил двенадцать фашистов.

— Двенадцать? — Нунна-пальван сдвинул брови. — Двенадцать, значит. Говорят, у них сто семьдесят дивизий, и в каждой по шесть тысяч солдат. Сколько это выходит? Ну-ка, возьми счеты.

Продавец быстро защелкал костяшками.

— Около миллиона получается… — сказал он, с сомнением поглядев на Нунну-пальвана.

— Нет! — Я замотал головой. — Не может быть. Вместе с союзниками у них не меньше пяти миллионов солдат.

— А у нас? — озабоченно спросил старик.

— Миллиона три наберется.

— Выходит, у нас меньше? Может статься… Но зато наши солдаты убивают по двенадцать немцев! Если каждый убьет по двенадцать…

Караджа-ага засмеялся:

— Ты что ж думаешь — немцы стрелять не умеют? Стоят и ждут, пока твои сын или другой какой наш солдат счет им ведет?

Но не так-то легко сбить с толку Нунну-пальвана.

— Я не говорю — не умеют, — терпеливо объяснил он, — но с нашими их равнять нельзя. Если уж мой Рябой, который зайца тронуть боялся, двенадцать порешил, другие наверняка больше! — Он снова достал фотографию, посмотрел на нее и, вложив в конверт, спрятал в карман.

Глава восемнадцатая

Санджаров шел домой расстроенный. Конечно, кому не лестно, когда рекомендуют в первые секретари, и за прежнюю работу он спокоен: Шаклычев, заврайоно, дельный, надежный парень, хороший предрайисполкома из него выйдет. И все-таки на душе у Санджарова было смутно. Весь вечер он провел с Кадыровым, секретарем райкома, теперь уже, можно сказать, бывшим. Кадыров молча шагал сейчас рядом. Разговор у них получился невеселый, хотя освобождали Кадырова по состоянию здоровья, никаких грехов за ним не числилось. Видимо, как ни тяжела работа, а уходить от людей, с которыми провел всю жизнь, еще тяжелее.

Молчание становилось тягостным, и Санджаров стал говорить Кадырову, что ему бы поехать в степь, попить свежего молока, подышать вольным воздухом — всякую болезнь как рукой снимет. Но Кадыров не слушал.

На затянутом тучами небе вдруг ослепительно вспыхнула молния. Где-то поблизости грохотнул гром. Из дворов с радостным визгом выбегали ребятишки и, размахивая руками, неслись по улице.

Санджаров запрокинул голову, оглядывая небо. На лицо упали первые тяжелые капли.

Открыв дверь дома, он тотчас почуял и с наслаждением вдохнул вкусный запах вареной зайчатины. Однако подумал, что уж больно много сейчас охотники зайцев бьют, так и всех перевести недолго.

На кошме, облокотившись на подушку, полулежал Нунна-пальван — вот откуда зайчатина! — и разговаривал с его сынишкой. Санджаров улыбнулся, он любил этого старика. Да и вообще ему нравилось, когда земляки наведывались запросто. Анкар-ага, тот никогда не придет без приглашения, даром что сват. Гордый старик, цену себе знает. Если дело какое, в исполком зайдет, в гости набиваться не любит. А Нунна-пальван даже не задумывается — удобно, не удобно… Другие норовят скота побольше развести, на заработки уходят — Нунне-пальвану это ни к чему. «Будет день, будет и пища» — такое у него правило. Он, хитрец, и основу под это дело подво-дит: «Государство наше богатых не жалует, я их тоже терпеть не могу. Да и кому оно впрок, богатство? Харун ар-Рашид сорок городов золотом наполнил, а смерти не миновал». Старика Нунну, конечно, сыновья поддерживали, особенно Модан. А теперь сыновей нет, самому приходится думать, как жить. Зайчатиной не прокормишься. Говорят, недавно пшеницу занимал у Анкара-ага. Надо помочь старику…

Что касается Нунны-пальвана, то он вовсе не выглядел озабоченным; скорей всего, ему просто не свойственно было такое состояние.

— Ну как, Санджар Политик, будут нас переселять к Амударье? — без всяких околичностей начал он, едва Санджаров, поздоровавшись, расположился на кошме.

— Гм… переселять? А ты как считаешь, надо?

— Мне-то все равно, я при ружье состою; дня не проходит, чтобы не подстрелил чего-нибудь, — уклончиво ответил старик. — А то саксаул заготовлю да в Ашхабад свезу на машине. Или арбузы можно посадить по такыру — опять верный заработок.

— По-твоему, каждый должен выкручиваться в одиночку? Зачем же тогда колхозы?

— Это конечно… — согласился гость. — С зерном трудно, больно далеко возить приходится. А верблюдов мало стало. Но только переселяться — дело такое…

— Какое?

Гость не ответил, отмолчался. Однако после обеда Санджаров решил довести разговор до конца.

— Осенью будем переселяться, Нунна-пальван, другого не придумаешь. Дело нелегкое, ты прав, но необходимое. И ведь в конечном счете — на пользу любому жителю Ербента. Кто не хочет уезжать, пусть остается, пусть гоняется за зайцами. Но тот, кто думает не только о своей утробе, но и о сыновьях, сражающихся на фронте, поймет: надо. Рано или поздно это все поймут. Надо переселяться, чтобы сеять хлопок и хлеб, чтобы собирать рис на золотых землях Лебаба!

— А чего не понять? — неожиданно согласился Нунна-пальван, проворно поднимаясь с кошмы. — Очень даже понятно.

— Понятно? — Санджаров улыбнулся. — Ну, тогда и другим растолкуй. Считай, что райисполком дал тебе специальное задание.

Он вышел во двор, закурил. Дождь перестал, по звезд не было, — значит, опять жди дождя. Санджаров расхаживал по двору и думал о своем госте, об Анкаре-ага, который никак не хочет уезжать из Ербента. И виделись ему, Санджарову, тучные зеленые пастбища с разбросанными по ним легкими весенними кибитками, молодухи, доящие овец, седобородые стригали с раскрасневшимися, потными лицами. И тут же, совсем рядом, — пашни, подросшая озимь, а дальше — Амударья, быстрая, неисчерпаемая, бесконечная… Потом эти отрадные видения сами собой исчезли, и Санджаров видел Анкара-ага. Стоит старик возле своей одинокой кибитки и смотрит вслед каравану: огромные, отягощенные прицепами грузовики навсегда увозят его сородичей. Картина столь явственна, что Санджаров даже услышал тяжелый грохот машин. Он достал папиросу и прикурил от гаснущего изжеванного окурка.

Глава девятнадцатая

Вода в колодце Юсуп солоновата, она только для скота, а людям не годится. Для питья берут из водоема — большой ямы посреди такыра; вода в ней держится, как в глиняном горшке. Когда мы приехали, яма была полна до краев, а все равно воду берегли — брали только для чая.

Весна пришла дружная, обильная. Старики рассчитывали на хороший урожай трав. И еще на то, что в этом году окончится война.