Страница 26 из 33
В Больничном саду
Куст у чугунных больничных ворот позднего полон огня. Я безнадежен, но доктор солжет, чтоб успокоить меня. Впрочем, врачи сотворили добро, не колебались, увы, опухоль снова впихнули в нутро, ровно заштопали швы. Цвел бы да цвел бы подсолнух и мак, длилась бы теплая тишь. Как прилетел ты, воробышек, так, милый, назад улетишь. Сроки исполнятся — канешь во тьму. Грустно тебе, тяжело. Глуп человек: неизвестно к чему рвется, а время — ушло. Счастье, которое в мире цветет, видит ли тот, кто здоров? Очень коричнев гераневый плод, тиссовый — очень багров. Вижу, как кружатся краски земли в солнце, в дожде, на ветру, вижу курящийся город вдали: в этом году я умру.Ночное кафе
Стучит рояль в кафе ночном который час подряд. Цветы бумажные кругом, и блюдечки блестят. За ширмами полутемно, свет сумрачен и слеп. Тапер тоскливо пьет вино, хоть денег нет на хлеб. Мерцает никель здесь и там; за столиком втроем сидят дежурные мадам, и пудрятся тайком, и губы мажут заодно, и вид их так нелеп — мадам пока сосут вино, а денег нет на хлеб. В кафе полно свободных мест; случайный гость зашел: он, чавкая, печенье ест, кроша его на стол, — боль в голове уже давно молотит, будто цеп… Он тянет липкое вино, хоть денег нет на хлеб.Поздняя песнь
Тропки осенние в росах, клонится год к забытью, глажу иззубренный посох, позднюю песню пою; знаю, что всеми покинут, так что в собратья беру угли, которые стынут, и дерева на ветру. Сорваны все оболочки, горьких утрат не сочту; там, где кончаются строчки, вижу одну пустоту. Ибо истают и сгинут — лишь доиграю игру — угли, которые стынут, и дерева на ветру. Родиной сброшен со счета, в чуждом забытый краю, всё же пою для чего-то, всё же кому-то пою: знаю, меня не отринут, знаю, послужат добру угли, которые стынут, и дерева на ветру.Осенние ветры уныло
Осенние ветры уныло вздыхают, по сучьям хлеща, крошатся плоды чернобыла, взметаются споры хвоща, вращает затылком подсолнух в тяжелых налетах росы, и воздух разносит на волнах последнюю песню косы. Дрозды средь желтеющих листьев садятся на гроздья рябин, в проломах дорогу расчистив, ползут сорняки из лощин, молочною пеной туманов до края долина полна, в просторы воздушные канув, от кленов летят семена. Трещат пересохшие стручья, каштан осыпает плоды, дрожит шелковинка паучья над лужей стоялой воды, и в поле пустом и просторном, в приливе осенней тоски, взрываются облачком черным набухшие дождевики.Кузнечику
Кроха-кузнечик, о чем на меже стрекот разносится твой? Не о подруге ли той, что уже встретить не чаешь живой? Небо висит, как стеклянный колпак, ужас и тьма в вышине, — тайну открой: не от страха ли так громко стрекочешь в стерне? Кроха-кузнечик, как жизнь коротка! Видишь, пожухли ростки, видишь, дрожать начинает рука, видишь, седеют виски. Душу напевом своим не трави! Видимо, сроки пришли: о, погрузиться бы в лоно любви или же в лоно земли. Кроха-кузнечик, среди тишины не умолкай, стрекочи, небо и зной на двоих нам даны в этой огромной ночи. Полон особенной прелести мрак, сладко брести по жнивью. Может, услышит хоть кто-нибудь, как я напоследок пою.Сколько жить еще…
Сколько жить еще — Бог весть, но, похоже, очень мало. То ли мне совсем не есть, то ль налечь на мед и сало? В кабаках ли дотемна рассуждать о катастрофе иль совсем не пить вина и забыть про черный кофе? Взяться ль за науки впредь, настроением воспрянув, иль в норе своей сидеть и не строить больше планов? Сжечь ли мне, покуда жив, всю стопу моих тетрадок или же начать архив спешно приводить в порядок? То ль не рваться никуда? То ль поездить напоследок? На вопросы — вот беда — я гляжу то так, то эдак. И меня бросает в дрожь: только примешься за дело, только, кажется, начнешь — а уже, глядишь, стемнело.