Зеленый дом

Прощание с лесным складом

Черный иней лег на весь придворок, никнет плющ, из жизни уходя. У кочнов торчат ряды подпорок, серые от ветра и дождя. Над землей струится в позднем блеске влажных испарений жалкий тюль, но вот-вот мороз ударит резкий, отливая череды сосуль. Из-под бревен все свои пожитки я уже достал, из тайника; я нередко на манер улитки заползал туда для холодка и лежал, задремывая кротки, все дела забыв, само собой; прорастала в волосах яснотка и ласкался ветер голубой. Дома будет потеплей, посуше, но тоскливей, да и голодней — там нельзя лежать и бить баклуши, отдыхать по стольку долгих дней; семечек возьму, на косогоре оглянусь на склад в последний раз; нет, не звезды погасил цикорий, это сам я вместе с ним погас.

Шелушильщики орехов

Они сидят вокруг стола в каморке, и перед каждым сложены рядком орехов строго считанные горки, — скорлупки знай хрустят под молотком; работают меньшие на подхвате — не так-то просто ядрышко извлечь, — в коробку, под замок его, к оплате, всё остальное — на растопку, в печь. Вот — перерыв; нехитрая уборка, сметается метелкой шелуха; молчат и полдничают — только корка похрустывает, пыльна и суха. Но передых сомнителен и хрупок: конечно, подремать бы малышне, однако нужно ядра из скорлупок вылущивать едва не в полусне. Частицы шелухи изъели горло, но длится труд: у взрослых и детей шершавой пылью легкие расперло и выступает кровь из-под ногтей. Спина и руки сведены ломотой. Хлеб, горсть орехов и бутыль вина — как хорошо… Коли, лущи, работай, лущи, коли, старайся дотемна.

Зимнее пальто

В шалманчик за рынком приходит с утра безногий при помощи двух костылей; он мрачен, — крепленого выпить пора, — садится у печки, куда потеплей. Приплелся сюда через силу, зато сейчас помягчеет блуждающий взгляд: он ласково зимнее гладит пальто — его по часам отдает напрокат. Пальто это — вещь недурная весьма: и плечи на вате, и полы до пят, вдоль борта идет голубая тесьма, ну, правда, нагрудный карман плоховат, ну, правда, на швах и под воротником подкладочный светится войлок-злодей; дешевым пропахло пальто табаком и потом просительских очередей. В шалманчик к семи забежит человек, заплатит что надо — и вмиг за порог ныряет в пальто под начавшийся снег; прокатчик покуда сыграет в тарок. Он шлепает карты на стол тяжело, глядит на часы, наконец, доиграв: прокатное время, глядишь, истекло — уже не пора ли насчитывать штраф?

Холодный ряд фабричных труб

Безмолвен город, и квартал торговый стоит пустым, как будто сноса ждет: поторговаться, но купить готовый, куда-то схлынул начисто народ. В витринах понаставлено умело всего, что задержать могло бы взгляд; однако продавцы сидят без дела и нервничают, если к ним звонят. В слободках — скука без конца, без края, играют в карты, оседлав скамьи, лучам светила, как бы загорая, подставив спины потные свои. Домой — к чему ходить; обед несложен — всего-то коркой размешать бурду и, вынув ложку, как кинжал из ножен, скрипя зубами, взяться за еду. Придут под вечер из лесу подростки с почти пустой корзиной ли, с мешком, там — ягоды, и высохши, и жестки, — мамашам их предъявят со смешком, к порогу выйдут, тощей самокруткой затянутся, не разжимая губ, и долго смотрят с ненавистью жуткой в закат, на стылый ряд фабричных труб.

Сточный люк

Измотан морозом и долгой ходьбой, старик огляделся вокруг, подвинул решетку над сточной трубой и медленно втиснулся в люк. Он выдолбил нишу тупым тесаком, спокойно улегся во тьме, то уголь, то хлеб он кусок за куском нашаривал в жидком дерьме. Почти не ворочался в нише старик и видел одних только крыс, лишь поздний рассвет, наступая, на миг в решетку заглядывал вниз. И зренье, и слух отмирали в тиши, и холод как будто исчез, и дохли в одежде голодные вши, утратив к нему интерес. И был он безжалостно взят за грудки, и вынут наружу, дрожа, и тщетно пытался от грозной руки отбиться обтеском ножа.

Выдворение из приюта для слепых

Богадельная стала свалкой гнили, из отбросов стряпалась жратва — и слепые щеточники взвыли, и качнуть надумали права. Семеро пожаловались хором — персонал, выходит, нерадив, — расползлись, чуть живы, по каморам, с жалобой к опекуну сходив. Натыкались на углы страдальцы там, где ковыляли столько лет, по-слепецки налагали пальцы на любой попавшийся предмет. Медленно валандались по дому от добра искавшие добра и, соседям разгоняя дрему, что-то бормотали до утра. И когда рассвет забрезжил хмурый, каждый был на лежбище своем трижды и четырежды, как шкурой, позамотан щеточным сырьем. Думали — начальство гнев ослабит, и до смерти бы лежали так, — но к обеду с кошта снятых ябед выперли из дома, как собак.