Глухая Мята

— Коров пасу!

— А я, Миша, обед повезла ребятам! — сообщает Дарья, не обращая внимания на насмешку, и, выпятив нижнюю губу — ей, видимо, хочется смеяться, — добавляет: — Обед сегодня — прямо пальчики оближете! Я, Миша, его сегодня из кулинарной книги вычитала… Вы, поди, голод-н-н-ы-ии-и, как котята. Берись, Миша!

Он осторожно берется за тоненькую веревочку, ощутив пальцами руку женщины.

— Ну и пальцы у тебя, точно железные! — удивленно говорит она.

— От работы! — поясняет Силантьев и оглядывается на свою руку, лежащую рядом с Дарьиной.

— Ой, ты не дергай! — пугается она. — Суп прольем!

Они идут рядом, плечом к плечу, и Дарья, заглядывая ему в лицо, для чего ей приходится вытягивать шею и немного заходить вперед, рассказывает, как три дня назад она чуть было не пролила суп. При этом у нее делается испуганное лицо, ресницы прижимаются к бровям.

— Ох ужя и испугалась! Гляжу — санки на боку! Подхожу к ним и чуть не плачу. Чего же это, думаю, делается — остались ребята без обеда! Смотрю, а суп не вылился! Батюшки, да как же это?.. А супу холстинка не дала вылиться! — таинственно-радостно объясняет она шепотом.

Силантьев идет осторожно, выбирает, куда поставить ногу при следующем шаге. У него такое чувство, словно веревочка от санок, за которую он держится, связала его, опутала по рукам и ногам, он накрепко привязан к ней и поэтому не может говорить громко, резко двигаться и даже думать может только медленными, осторожными мыслями. Боязнь пролить суп сковывает Михаила. Тоненькой веревочкой привязан Силантьев к санкам, и главное для него сейчас в том, чтобы довезти суп до лесосеки.

— Чего ты вычитала из книги? — спрашивает он.

— Вкусное! Рамштекс называется…

— Подумаешь! — небрежно бросает Силантьев. — Рамштекс тебе в любой столовой подадут!

— Знаю! Но то в столовой, а то — в Глухой Мяте! — Проговорив это, Дарья замолкает, но потом тянет завистливо: — Тебе хорошо, Миша, ты везде побывал! А я вот даже в Томск ни разу не ездила… Нынче обязательно поеду! Вот увидишь, Миша, обязательно поеду! Деньжат я сейчас подработаю, куплю себе в городе платье хорошее, туфли замшевые и брошку, как у Лены Раковой. Замечательная брошка! Я вишневое люблю, а она как раз — к вишневому! А туфли обязательно замшевые, теперь это модно — замшевые… Вот увидишь, куплю! Не веришь? Григорий Григорьевич посчитал мне и говорит: «Уже, Дарья, тысячу шестьсот на штабелевке заработала…»

Силантьев слушает Дарью, молчит и думает, что ее торопливые слова вызваны боязнью замолчать. Вероятно, Дарья считает, что если она прекратит болтовню, то заговорит Силантьев. И чем чаще она сыплет горошек слов, тем больше убеждается в своем предположении Силантьев: Дарья никогда так много не говорила. «Шальная! — обидчиво думает Силантьев. — Да не бойся, дурочка, ничего я тебе не сделаю!»

— Заработки в Глухой Мяте хорошие! — продолжает тараторить Дарья. — Ты знаешь, Миша, я ведь нынче впервые зарабатываю сама. Ну, теперь уж я знаю, как деньги зарабатываются! Ты не думай, я и в леспромхозе пойду на работу, стану на штабелевку и буду жить припеваючи! Вот посмотришь, Миша!

Он слышит в этих словах совсем не то, что вкладывает в них Дарья. Она говорит о том, что вовсе не трудно, оказывается, зарабатывать деньги штабелевкой, которую она раньше считала тяжелой работой и поэтому два года была уборщицей, зарабатывала мало, а Михаил понимает так: ты не заботься обо мне, ничего не говори, не хватай меня железными, черными, как у негра, пальцами, и я сама проживу спокойно. «Вы только не тревожьте меня, мужики!» — вот что понимает из слов Дарьи Михаил Силантьев. И ему жалко ее. Он думает: «Не трону и пальцем. Пусть себе живет спокойно!»

— Ты молодец! — говорит Михаил. — Работаешь хорошо.

Она радостно вскидывает лицо:

— Ты это — правду?

— Правду! Хорошо работаешь!

Их слова заглушает визг пил, грохот сырого дерева. На ходу вытирая паклей руки, к Силантьеву и Дарье идет Петр Удочкин. Он торопится, запинается на тонких стволах, а когда встречается, рассеянно говорит:

— Обед приехал! Чего-то долго?

— Ой, мамочки, хорошие мои! Неужели опоздала? — пугается Дарья.

Но Петр, посмотрев на часы, успокаивает ее:

— Нет! Ровно час!

Потом он соединяет во взгляде Дарью и Силантьева, разглядывает их так, как обычно смотрит на корень, превращенный его руками в человеческое лицо, — критически и недовольно. Что он высматривает в их лицах — непонятно, но Петр задумчиво шевелит губами и только после того, как Михаил Силантьев замечает разглядывание и поворачивается к нему, опускает глаза.

— Ты чего, Петя? — обеспокоенно спрашивает Дарья.

— Ничего! — отвечает он.

— Давайте обедать! — кричит Борщев из-под навеса. — Вот только бригадира нет… Но, поди, придет. Начнем без него.

5

Бригадира действительно нет под навесом. Обеспокоенный дружным приходом весны, Григорий Семенов меряет шагами сосняк Глухой Мяты.

Тревожно на сердце у бригадира. Так и этак считает Семенов, с той и другой стороны прикидывает, и получается плохо: не выберут лесозаготовители массив Глухой Мяты, коли весна пойдет так же сноровисто, как шла по тайге сегодня. Так и этак считает бригадир — не выходит! Цифры непреклонны. Они кричат Семенову: ничего не выйдет, бригадир, если будете работать так же, как работали раньше! Все! Бесповоротно! Хоть сто раз считай, получится то же самое!..

Час назад бригадир отозвал в сторонку Никиту Федоровича; убедившись, что никто не слышит, выложил ему расчет — как дважды два доказал старику, что темпы работы низки, что не выполнить обязательства. Выслушав, Никита Федорович сразу же начал загибать пальцы:

— Давай, как говорится, не кубометры прикинем, а человеков!.. Ну я, конечным делом, согласный на добавку рабочего дня. Георгий Раков тоже не откажется, а еще и других будет уговаривать. Значит, двое есть…

Семенов косился на пальцы Борщева, ждал, когда Никита Федорович начнет загибать остальные, но старик, перечислив себя и Ракова, не торопился называть других, думал, а затем пальцы загибал уже не так туго и резко.

— С Петром Удочкиным мы, как говорится, дотолкуемся. Это тебе — три! Теперь возьмем Силантьева… Мужик он работящий, а главное — любит зашибить деньгу! Кажись, и он не откажется. Это тебе, Григорий Григорьевич, четыре! Ну, как говорится, теперь возьмем учеников. Вот с этими туго!.. С этими я, Григорьевич, прямо не знаю, как быть! — развел руками Никита Федорович.

Видимо, и бригадир не знал, как быть с парнями, потому что ничего не сказал Борщеву. Он вообще ничего не сказал, чтобы Никита Федорович сам перебрал всех. Семенов их перебирал сотню раз, и ему было важно узнать, что думает о лесозаготовителях Никита Федорович.

— Давайте дальше! — поторопил он старика.

— Дальше, как говорится, хуже дело! Федька — ведь о нем не знаешь, что и сказать! Ему как попадет вожжа под хвост, тогда хоть караул кричи… А все-таки, как говорится, Федьку я бы сосчитал. Вот тебе — пять!.. Механика — прямо не знаю, куда его причислить. Пускай он пока повисит… Берем теперь Дарью — эта в любое время пойдет на штабелевку. Вот тебе — шесть! А против сколько — три! — ликующе сосчитал Никита Федорович, этим окончательно зачислив в подозрительную группу механика Изюмина. — Дело, как говорится, точное! Действуй, Григорий Григорьевич!..

Они, оказывается, считали одинаково, бригадир Семенов и Никита Федорович Борщев!..

Об этом и думает Семенов, шагая по раскисшей тайге. По его подсчетам получается, что лесозаготовителям нужно совсем немного прибавить рабочего времени, чтобы справиться с заданием. Всего два часа в день должны перерабатывать они — и все в порядке! Но эти два часа не записаны ни в трудовом договоре, ни в кодексе, ни в Конституции. Человек должен работать восемь часов.

Бригадир Семенов не только приказать, а даже, по существу, уговаривать не имеет права лесозаготовителей соглашаться на продление рабочего дня.