Глухая Мята

— Ерунда! — громко говорит Петр, чтобы спугнуть видение. Оно действительно исчезает, но внутри, рядом с сердцем, копошится лохматое, тягостное…

— Петр, кончай хлыст! Скоро обед! — кричит бригадир.

— Кончаю!

4

Внезапно, точно отрезанная, тайга расступается, и Силантьев показывается перед бараком.

Над кругляшком вырубленного сосняка, над крышей барака плывут облака. Тонкие, прозрачные, как дым, полосы отделяются от них, перевившись, тянутся к земле. В низких, светлых тучах ворочаются, клубятся еще одни тучи — черные, густые, — они двигаются навстречу общему движению, и от этого представляется, что небо опускается на землю.

Силантьев поправляет одежду, сваливает немного набок шапку — теперь он готов войти в барак. Но в этот момент за дверью слышится перебористый стук подкованных сапог, шарк материи. Это неожиданно. Силантьев замирает, ожидая, что Дарья сейчас же выйдет на порог и увидит его, и ему становится не по себе, кажется, что он не готов к встрече с женщиной и, если она вот так, вдруг, появится на пороге, он не найдет слов.

— Так твою! — шепотом матерится Силантьев и прыжком отскакивает от крыльца, ныряет в сосняк, скрывается за низкими ветвями.

В бараке грохочут, стукотят сапоги, Силантьев насмешливо надувает губы — ему смешно, что произошло с ним. Он снова матерится шепотом, иронически думает: «Какая-то шальная она, вроде даже психоватая! Тут не мудрено, что заробеешь. Вытаращит свои буркалы, хоть всех святых выноси!» Но смешливость скоро проходит, и Силантьев начинает злиться.

— Положил я на это дело! — громко говорит он и хочет выйти из сосняка, но опять ничего не получается — с кастрюлей в руках Дарья показывается из барака. Одета она обычно — коротенькая телогрейка, перетянутая в талии широким ремнем, юбка клеш, на ногах аккуратные кирзовые сапоги. Дарья проворна, легка в движениях, она не ходит, а перелетает с места на место, как молоденькая перепелка. Сегодня Дарья весела. Увязывая кастрюли на санках, поет что-то радостное, смешное. Михаил наблюдает за ней, и ему вспоминаются недавние слова Никиты Федоровича о Дарье. «Аккуратная женщина!» — сказал старик.

В нарымских местах эти слова значат многое. Аккуратная — это относится к небольшой, ладной фигуре, к ее спокойным, округлым движениям; аккуратная — это сказано и о тихом, веселом и покладистом характере Дарьи, о том, что она живет аккуратно: не криклива, не суетна, не тщеславна. Аккуратная женщина — такую оценку в нарымских краях заслужить не легко: здесь в большом уважении тихие, скромные женщины, умелые в работе, немногословные дома, храбрые в тайге. Здесь в великой чести те женщины, голос которых не очень-то слышен дома, но звонок на веселой гулянке, когда поются протяжные песни, сотню лет назад привезенные с Украины, или, как говорят здесь, с России, точно нарымские края находятся в другой республике.

Безвычурны женщины в нарымских краях. Многие из них, окончив школы и институты, остаются на всю жизнь истыми нарымчанками — умеют ездить в обласках по кипящей, как чайник, ветреной Оби, лазить на кедры, ловко носят кирзовые сапоги, брезентовые брюки, охотничий нож за поясом. На всю жизнь они сохраняют медленную улыбчивость, созерцательность. Они умеют молчать и слушать других, как слушали когда-то тайгу. Нарымчанки не любят пышных слов, броских материй, накрашенных губ.

В исконных нарымских селах — по рекам Кеть, Васюган, в Колпашевском районе, по Тыму, где можно встретить остяков, — голоса женщин до сих пор хранят напевность украинского говора. Но нарымские женщины суровей, сдержанней, крепче в кости украинок. Броско красивых женщин в Нарыме почти нет. Красота нарымской женщины видна не сразу, но тот, кто сумеет разглядеть ее, запомнит на всю жизнь. Красота нарымских женщин похожа на красоту нарымских мест. Нет ярких красок, резких переходов, ошеломляющих взор пейзажей, но зато много мягкости, задумчивости, суровой сдержанности в нарымских родных местах. Красота их открывается не сразу, а исподволь и только думающему, внимательному наблюдателю. Но уж если захочет, откроется красота, то на всю жизнь человек унесет с собой воспоминание о тихой, задумчивой музыке, которая вдруг послышалась в душе.

Красота нарымских женщин похожа на запах нарымских цветов. Аромат их слаб, чуть слышен, но нигде, ни в каких краях так не пахнут цветы — их запах своеобразен, он принадлежит только Нарыму, этот тонкий, терпкий и нежный аромат цветов.

Нелегко у нарымского старожила заслужить женщине похвалу. И вот ее заслужила Дарья у Никиты Федоровича Борщева, человека, родившегося на Оби.

Дарья привязывает кастрюли к санкам, укутывает шубой, холстиной, берется за веревочку, глянув в небо, укоризненно поджимает губы: «Ну и погода! Чисто весенняя! То солнце, то тучи — не разберешь!» Под ногами тоже расхлябь снега, тоненькие ручейки, прелые иглы. Дарья покачивает головой и вдруг улыбается так, точно окружающее не коснулось ее.

— Поехала, лошадка! — понукает она себя, впрягаясь в санки.

Михаил Силантьев усмехается: «А и верно — блажная! Не поймешь ее — вроде тертая баба, была замужем, а ровно дите… А ведь мужик, говорят, был пьяница из пьяниц! Всего, поди, навидалась!» Чувство неловкости охватывает Силантьева. Он как будто со стороны смотрит на себя и видит, что дико, необычно для тайги происходящее: по дороге везет санки маленькая женщина, а за соснами затаился здоровенный мужчина в пудовых сапогах-броднях. Точно разбойник на большой дороге, караулит он Дарью. И даже бродни с отворотами напоминают разбойника из детских книжек, не хватает только пистолета в руке, а нож за ремнем есть.

— Чудеса! — насмешливо сообщает тайге Силантьев о необычности, неловкости своего положения.

Под Дарьиными сапогами хлюпает снег. Не зная, что за ней наблюдают, женщина идет вольно, машет свободной рукой, напевает про себя тот же веселый мотив. Лицо у нее радостное, оживленное, и в тени сосен почти не видно веснушек, а только нежная кожа да изогнутые губы выделяются алой чертой. Она останавливается, бросает веревочку и огорченно восклицает:

— Барахло, а не пажи!

Потом Дарья нагибается, выставив коленку, высоко поднимает юбку и начинает зацеплять расстегнувшийся паж. Силантьев хорошо видит обнажившееся голое колено и кожу выше его — молочно-белую, розоватую на бедре.

Дарья застегивает паж в четырех метрах от него, скрытого густыми ветками. И Силантьеву кажется, что в тайге быстро, как во время затмения солнца, темнеет. Он цепляется за ветви, стискивает зубы, стыд заливает Силантьева, у него такое чувство, словно он пойман на месте преступления. Он отворачивается от Дарьи, и в голове проносится мысль: «Совсем сдурел! Голой бабы не видел, что ли!» И теперь ему становится стыдно вдвойне — оттого, что подглядывал за Дарьей, и оттого, что смутился. «Я тоже вроде как ошалел!» — думает Силантьев, а сам напрямик валит через тайгу. Он опять слышит скрип полозьев, веселое понуканье:

— Ну, поехали!

Метров через сто Силантьев останавливается от мысли: «Убегаю от нее!» Он делает широкий шаг, перепрыгивает через колдобину. «Я сейчас с ней поговорю!» — решительно думает Михаил, но не знает, о чем именно собирается говорить. Он, собственно, не знал этого, когда шел в барак, — ему просто нужно было увидеть Дарью, и он думал, что причина этого в неопределенности их отношений. В тот раз, когда он, сбитый с толку непонятным поведением женщины, выбежал из барака, ничего определенного не было. Вот и шел он к ней, чтобы поставить точку или добиться чего-нибудь… А чего? Этого он тоже не знает! Тогда какого черта он бросил работу? «Окончательно сдурел! — заключает Михаил и тут же находит оправдание: — С этой чумной бабой любой мужик с ума свихнется!» С эгой мыслью он и выходит на дорогу, окликает Дарью. Она от неожиданности вздрагивает, а потом глядит на него из-под горушечки руки, точно над дорогой сияет солнце.

— А, Миша! — радуется Дарья. — Ты что здесь делаешь?