Забытые смертью

Килька заварил чай. Подал Фелисаде.

— Пей. Покуда свежий.

В это время в теплушку вошел Петрович. Взлохмаченный после сна, он сразу подошел к поварихе, тронул лоб бабы. Довольно улыбнулся:

— Слава Богу! Жар спадает. Значит, одолеем хворь! Так иль нет, Килька?

— Стараюсь вышибить простуду, — подтвердил Николай. И проворно положил солянку в миску, подал Петровичу. Тот ел не торопясь.

— Не скучно тебе с Килькой? — спросил старик повариху и добавил: — Он у нас не из общительных. Лишнего слова из него не вытянешь. А все бабы! Жизнь изувечили ни за что! Опаскудили душу, судьбу. Вот и прозябает бедолага средь нас. Да и не один он, — опустил седую голову, вздохнул тяжело, со стоном.

— Я ей как раз о себе рассказывал. Как на исповеди. Отвлекал от болезни. Чтоб за моими горестями меньше о своих вспоминала, — сознался Килька.

— Еще бы не горевать! Восемнадцать лет за чужой хрен платил бы, — качнул головой и добавил: — Почти десять лет на чужого высчитывали. С каждой получки. А недавно та стерва замуж вышла. Вместе с дитем взяли. Вот и прислала она нашему Кольке письмецо. Целое послание. Мать ее в задницу, суком бы выдрать! Чтоб таких баб земля живыми проглотила!

— И что она написала?

— Обозвала последними словами. Какие от пьяниц только и услышишь. И сообщила, что нашла замену — путевого человека, выходит за него замуж. А он и ребенка на свою фамилию берет. Усыновляет. А вот Колька, сукин сын, пусть знает, что все десять лет на чужого платил алименты. А деньги эти она ему не вернет. Платил бы и дольше, да муж настаивает на усыновлении. И она отныне его фамилию носить будет. Настоящей женой признал. На всю жизнь. Не то что ты, паскудная свинья, — назвала Кольку и в конце послала его так, что мы — мужики — удивились. Вот тебе и баба! Слабая! Колька тут с неделю оглушенный ходил. Столько лет его доили, а в итоге еще и облажали, как последнего дурака!

— Не все бабы такие! Бывают, конечно, всякие. Не без того. Как и ваш брат, черт родственником иного признать постыдился б, — успокаивала повариха.

— Это верно, но почему всем нам, здесь, не повезло? И каждому вместо бабы по кобре судьба подкинула. Словно мы проклятые. Иль на погосте родились, что нет солнца над нашими головами, вырвалось отчаянье у Кильки.

— Скажи спасибо, что не до восемнадцати, а лишь десять лет платил на чужого. Что забрала, отозвала исполнительный лист. Теперь полную зарплату получаешь. А то бы получил такое посланье, когда полностью все бы выплатил. Вот тогда и вовсе обидно…

— Как будто я не знал, что на чужого плачу! Да только доказать не мог. А и теперь показал письмо в районном суде, чтобы взыскали со стервы всю сумму выплаченных алиментов, мне и ответили: «Пустая затея. Скажет баба, что решила разозлить, отомстить за прошлые обиды, вот и придумала, как ударить побольнее. На самом деле — ребенок его. И докажи обратное. Только нервы впустую измотаешь. Были уже такие случаи. Ты не первый и не последний». С тем я и ушел. Нет закона для мужиков. Все только на баб работают. Их защищают. А мы, как дерьмо…

— То-то меня закон защитил! Не приведись никому! Хоть бы думал, что при ком говоришь, — вспыхнула Фелисада.

— Ты просто невезучая. Остальные умеют как-то устраиваться. Прикинутся тихонями, несчастными. В слезах и соплях полдеревни утопят. Им верят. А ты молчала…

— Я молчала. Но ты-то — мужик и не смог добиться правды! — упрекнула баба.

— Против меня, казалось, весь свет восстал. С одной стороны отобьюсь, с другой нападают. Меня одна теща измотала. Сколько лет жизни отняла лишь за то, что я на ее сучонку забил одно дело. Она обо мне в милицию сообщила, что от алиментов прячусь под боком у стариков.

— Так ты из-за нее здесь оказался? — спросила повариха.

Конечно! Оклад у поваров смешной. На него не прожить, даже думать о том — нелепо. А вычти алименты… На курево не хватит. Государство, предполагая, что все повара воруют, назначило такие оклады, что в общепит никто не хочет идти работать. Ни одеться, ни обуться, ни купить что-то домой — не на что. Потому все повара хуже нищих живут. Вот и я задумался… На поварскую зарплату не прожить. Начал искать, думать, спрашивать. И нарвался на объявление! — расхохотался Килька. И продолжил: — На золотой Джугджур требовались рабочие. Я и махнул в Якутск. От всех подальше.

— Ты махнул! Тебя заставили! Вынудили уехать! Милиция треклятая. Всюду свой нос суют, негодяи!

— Короче, хотели прищемить меня. Это точно! Схомутать вздумали. Общественность задолбанная! Старье — соседи тещи. Написали коллективную кляузу, якобы я уважаемых женщин города паскудными словами среди улицы обзывал. Конечно, пристали обе твари, я их и приласкал, рассказал их биографию с самых пеленок. А через час менты вломились. Сгребли. И на пятнадцать суток придержали. Меня за это время с работы уволили как за прогул. И никуда с такой записью. Глянут, сразу повара не нужны становятся. Мол, полный штат. Хотя на двери — объявление. Требуются… Лягавые на хвосте моем повисли. В неделю не устроюсь, грозят посадить. Что делать? В паспорте штамп алиментщика, в трудовой — уволен за прогул… С такой репутацией не впродых. И на Джугджуре от меня отказались как от чумы или от прокаженного.

— Это точно, — подтвердил Петрович. И, усмехаясь, продолжил: — Приехал я с бригадиром нашим в Якутск. За спецовкой. И там же, на складах, нам обещали две новые бензопилы. Мы рано утречком, чтобы опередить других, подруливаем к складам. Глядь, на скамейке напротив мужик спит. Спрашиваем сторожа о нем. Он и говорит — бездомный, мол. Ханыга. На разгрузке подрабатывает у нас. Уже с неделю. Остальные в пивных застряли, а этот здесь кантуется. Видать, идти ему некуда. Ну, пока время в запасе имелось, подошли мы к нему. Из интереса. Время до открытия склада скоротать. Разбудили. А он от нас, как дикой, бежать вздумал.

— Спросонок не врубился. Думал, ханыги пришли вырвать вчерашний навар, что я за разгрузку получил. Они свое проссывали. Мне на дорогу надо было подсобрать, — вспомнил Николай.

— Притормозили мы его. Успокоили. Предложили перекусить с нами. Понемногу разговорились. И предложили поехать к нам. Насовсем. Навсегда. Со всеми потрохами. С исполнительным и статьей, простывшего и полураздетого. Запихали его в кабину. Он до самого Бабьего омута спал без просыпу. Мы его уже здесь еле добудились. Как потом поняли, впервые это с ним было. Горе отлегло. Нервы успокоились. Доверился нам человек. Может, последний раз в жизни.

— А почему тебя в селе не любят? — вспомнила Фелисада.

— Да ну их на хрен! — отмахнулся Николай резко. Петрович молча нагнул голову.

— С бабами своими больше не переписывается. Не хочет даже вспоминать. Считает, что мужику они — в наказанье даны, — сказал старик скрипуче.

— А что иначе, Петрович? Вот я Любку, первую свою, как куклу одевал. Все лучшее в магазине — ей приносил. Сам из спецовки не вылезал. Зато баба как королева жила. Золотых цепочек — целая пригоршня с горкой. Всяких там колечек, перстней, кулонов — целая шкатулка. Платьев — три чемодана. От них в глазах рябило. Какие хочешь. На любой вкус и сезон. Чего ей не хватало? Я — не пил, не колотил, не ругал ее. По дому помогал. Ни разу не упрекнул, что с дури сорвались от родителей. Бросили стариков одних. За аборт не попрекал, за бездетность. Хотя на душе все кипело. Всю получку до копейки отдавал. И получил на сдачи. Полную пазуху… Так и не допер, что ей нужно было? Чего она хотела? Почему скатилась? Наверно, надо было драть ее, как липу, трясти каждый день, чтобы и засыпала, и просыпалась в страхе. Не стоило баловать. Сажать себе на шею. Тогда б она считалась, понимала — мужик рядом. Не распускала бы хвост!

— А тебе нужна такая жена, какая лишь из страха с тобой живет? Без любви! Хорошо, что об этом ты узнал не под закат, а когда еще что-то можно исправить или начать сначала. У тебя ещё много впереди. Радуйся, что это главное — не отнято.

— Да брось, Петрович! Дважды погорел. Больше — не хочу. Не верю. Все они одинаковы, все как одна. А если есть путевые — замужем давно. Занятые. Я им, как барбоске триппер, помеха.