Неправильный рейд

Мою жизнь до клиники, как и реку на восходе солнца, застилал такой густой туман, что вспомнить, как же там было, вне этих стен, я не могла. Зато я по-прежнему хорошо помнила названия всех локаций Калимдора и каждое достижение, которое заработала, а вот воспоминания о школе и университете и моя роль в здоровой общественной жизни упрямо от меня ускользали, прячась в холодном речном тумане.

В собственной Вселенной Делаверу на каждом углу виделись заговоры, о которых ему, как честному паладину, обязательно нужно было предупредить окружающих. Артем создал среди пациентов собственную гильдию и благополучно занял место лидера и всеобщего спасителя. Хотя его странному поведению на утренней терапии подходящего объяснения я до сих пор не находила. Но за неимением данных о собственном прошлом, я не могла решить, какую роль в собственном мире отводилась мне.

Я медленно поднималась в отделение по лестничным пролетам, когда подсознание услужливо спросило: «Выберите вашу роль — хилер, дамагер, танк?».

— Ты что здесь делаешь? — строго спросил спускавшийся мне на встречу санитар.

Санитар повторил свой вопрос, и я потеряла такой очевидный, но такой далекий ответ. Окончательно вынырнув из тумана памяти, я подняла на него глаза.

— А какой сейчас месяц? — с глупой улыбкой спросила я санитара первое, что пришло на ум.

Мой невинный вопрос его очень разозлил.

— К себе в палату, быстро! — рявкнул он в ответ. — Давай! Я прослежу!

Я побежала, перепрыгивая через ступени, и теперь Делавер не казался таким уж сумасшедшим.

 «Артем не должен был знать, что сейчас на календаре начало мая».

Я опять остановилась.

Не должен был знать!… Ведь в застенках Черного Храма не было календарей! Наш день состоял из трехразового приема пищи и трехчасовой групповой терапии, тихого часа и двух свободных часов перед отбоем, но никого не волновало — какой это был день? Понедельник, вторник или один из выходных дней? А когда этих дней становилось три десятка, в том, другом мире, четыре недели упрямо складывались в месяцы, а здесь, получается, нет?

— А сколько вообще времени прошло с того дня, как ты попала сюда, если сейчас май на дворе? — поинтересовался какая-то барышня моим собственным голосом.

— Хм, — ответил ей другой, но опять же мой голос. — Чтобы подсчитать это, надо знать, в какой месяц она попала в клинику. Когда это было?

 В глазах потемнело. Этой информации просто не было в моей памяти. Голоса ойкнули и испуганно притихли.

— Делавер до сих пор считает меня новенькой. И Артем тоже, — успокоила я саму себя.

— А новенькая — это сколько? — снова послышался недовольный голосок барышни «Хочу-все-знать». — Сколько это в месяцах?!

— Если Артем здесь около двух лет…, — прикинула я. — Ну, я-то точно меньше! Я в любом случае рядом с ним буду считаться новенькой!

— А откуда, собственно, Артему известно, сколько времени он провел в клинике? — продолжала возмущаться внутри меня эта дотошная барышня.

«Мысли логически» — из последних сил призвала я свой разум. — «Если ничего, кроме Варкрафта, ты не помнишь, то… Какой праздник в Азероте стал для тебя последним?» — выпалила я на одном дыхании.

Ответ явился незамедлительно.

«Тыквовин, конечно же» — с легким презрением ответило собственное подсознание.

— А сейчас начало мая, — сыграла в капитана очевидность барышня.

— А когда ее только привели сюда, была осень, — вторило ей мое другое Я.

«Октябрь, если быть точной» — ввернуло подсознание.

Клубившийся вокруг меня туман бесцеремонно проник в мою память, заглушив все посторонние голоса. Клиника стала настолько далекой и чужой, что, казалось, раскрой я выкрашенную белой краской дверь, я окажусь вовсе не в холле психоневрологического отделения.

Я окажусь на кухне, где у плиты крутится мама. Я поздороваюсь с сидящим за столом папой. Родители будут пить терпкий кофе, а я — сладкий горячий кисель.

— Солнышко, не лей так много варенья, — будет приговаривать мама, а я все равно буду загребать его ложкой и укладывать на тонкий румяный блин. 

Позабыв о своей газете и мобильном телефоне, который верещит с утра пораньше, папа с мамой обсуждают поездку к морю. Исчез телевизор, и поэтому мама не ест автоматически, с большим интересом следя за перипетиями утреннего сериала, чем за вкусом поедаемого завтрака. Вокруг меня нет книг (а ведь когда-то я читала не только ради школьной программы), нет гаджетов, чтобы одной рукой есть, а второй — лениво играть в очередную бессмыслицу.

— Говорила я тебе, не жадничай.

Непослушное варенье стекает по рукам и подбородку, и мама протягивает желтенькое кухонное полотенце, но другая — тонкая и белая ручка забирает его прежде. Я вижу себя — как одной рукой держу полотенце, а второй — умудряюсь гладить наглого полосатого кота.

— Мулзик, блысь, — картавлю пятилетняя я.

Папа улыбается.

— Мулзик, — тихо говорю я, зажатая между папой и собственной детской копией. — Папа… А я ведь научилась произносить букву «р». Ты знаешь?

Но я не успеваю коснуться папиного большого плеча. С шорохом страниц, пестрыми птицами вокруг кружат газеты и книги. Серый дым расползается под потолком, и снова показывается черная физиономия квадратного телевизора. Я то хватаюсь за папино плечо, то тянусь к пульту, чтобы не дать маме включить любимый канал, но везде натыкаюсь на полосатую спину Мурзика, который трется о мои руки. Я снова опоздала. Реальность опять настигла мой сказочный детский мир, и он рушится, растекается, и его остатки, словно крошки, мама смахивает с обеденного стола.

Почему никто не лечил папу за то, что он все свое свободное время читал газеты? Почему маму не пичкали лекарствами от зависимости от мыльных опер? Ведь это могло помочь им, и тогда папа услышал бы, как однажды я перестала картавить.

Папа исчез с моей светлой кухни. Пропал с тарелки и румяный блин, и я неловко опустила ложку, все еще полную клубничного варенья. Мама больше не варила кофе, а в спешке заливала кипятком растворимую смесь «Три в одном». Серии утреннего сериала нумеровались трехзначными цифрами, но сюжет мало интересовал зрителей. Даже в рекламных роликах, то и дело прерывавших серии, смысла было больше.

Разогреваясь, кружили в микроволновке остатки вчерашнего ужина. Из всех приемов пищи у нас остался только ужин, и теперь на завтрак мне доставались его остатки. Еще очень долго мама по привычке готовила на троих.

— Удачи в университете, — скажет мне мама, появляясь в дверном проеме. — Я буду поздно. Если захочешь перекусить, то найди в морозилке пельмени. Хорошо?

Конечно, мама.

На твоем лице, мама, уже давно слишком много косметики, которая безуспешно пытается скрыть следы бессонных ночей. Остатки былой любви выливаются в непрекращающиеся ссоры. А на тарелке передо мной остатки ужина.

Ведь у нас когда-то была полноценная жизнь, почему остались только ее остатки?...

Как много удачи ты мне желала, мама. Я могла бы быть самым удачливым человеком не только в университете, но и на всей земле. Но я стала эльфом 80-го уровня.

За ужином я бубнила о своих «успехах» в универе, и в мамином представлении я, наверное, была лучшей студенткой факультета, метившей на красный диплом, не меньше. Я играла так же плохо, как актеры маминого сериала, но она не замечала. Или не хотела. Я встречала ее в той же одежде, в которой провожала на работу, бежала на кухню и делала вид, что мою грязную после отваренных пельменей кастрюлю. Иногда я их действительно варила, иногда даже ела, если они не разваривались в кашу, пока я была в очередном рейде.

Слишком поздно мама заметила, что я много времени провожу за компьютером. Я сменила тактику и при первых звуках открывающейся двери просто бралась за книжку или учебник. Даже самые тонкие книги я «читала» по полгода, изредка перекладывая закладку на несколько страниц вперед для пущей убедительности.