Страница 20 из 26
Показать бы тому, кто обязательно поймет. Но кому? Учителя по рисованию менялись в школе буквально через каждые две недели, и ни один из них Вальке не нравился. Кроме последнего.
Недавно в классе появился Чертежник. Чертежником его прозвали старшеклассники, к которым он пришел немного раньше. Звали его Юрий Ефимович.
Он был высокий, русоволосый и очень молодой. Чуть сутулился, но иногда вдруг резко выпрямлялся, и тогда Вальке казалось, что на боку у него висит невидимая шпага. Говорил Юрий Ефимович, слегка запинаясь на звуке «р», и у него получалось временами вместо «рисовать, ребята» — «р-лисо-вать, р-лебята». Но это даже нравилось Вальке, так же как нравился его спокойный голос и какая-то особая точность и цепкость движений.
На первый урок Чертежник пришел с глобусом и сказал:
— Давайте попытаемся изобразить эту штуку… Только обратите внимание, что глобус — это не просто шар на подставке. Это модель Земли. Планеты. С морями, горами и пустынями… Не знаю, как вам, а мне глобус всегда напоминает о приключениях и о космосе… Короче говоря, я не буду возражать, если вы нарисуете его летящим среди комет, облаков, спутников или в окружении какой-нибудь… ну, скажем, тайны.
Класс загудел.
— Думайте, — сказал Чертежник.
Валька нарисовал тогда громадный земной шар, который восходит из-за морского горизонта. А по морю, навстречу ему, скользит высокая трехмачтовая каравелла.
Море не получилось у Вальки, да и весь рисунок был поспешным и неудачным. Но Чертежник взглянул и тихонько сказал:
— Интересно…
«Может, показать ему все?» — подумал тогда Валька. Но было страшновато. И он решил посоветоваться сначала с Сашкой.
В старших классах Сашку, наверно, будут звать декабристом. Но пятиклассники о декабристах знали не очень много и звали Сашку просто Стужей. Фамилия у него — Бестужев.
Сашка — человек непростой. Иногда казалось, что у него до крайности веселый нрав, а иногда он становился задумчив или раздражителен. Кроме того, Сашка отличался рассудительностью в речах и небрежностью в одежде. Круглые очки у него всегда сидели «наперекосяк», руки пестрели чернильными веснушками, одна штанина казалась короче другой, а пуговицы на рубашке были перепутаны. Время от времени Сашкины родители спохватывались, отмывали его, обряжали в новый костюм какого-нибудь рижского фасона и приводили в порядок прическу. Сашка появлялся в школе — тонкий, изящный, похожий на юного скрипача. Но, верный своим привычкам, через несколько дней он приводил себя в обычный вид, а родителей в уныние.
Валька не обращал внимания на Бестужева. А их близкое знакомство началось с короткой и сдержанной ссоры. Случилось это в начале октября, в парке, куда пятый класс ходил на экскурсию.
Бестужев был не виноват. Виноват был скорее сам Валька. Когда все разбрелись по усыпанным листьями лужайкам, Валька повесил портфель на ветку. Не хотелось таскать лишнюю тяжесть. В портфеле среди учебников лежал заветный альбом. Валька принес его, потому что надеялся порисовать в укромном уголке. Укромных уголков не оказалось, и Валька отправился бродить по сухим шелестящим тропинкам.
А ветка в это время сгибалась и сгибалась.
Когда он вернулся к березе, портфель с отскочившим замком валялся в траве, а рядом стоял Сашка Бестужев и внимательно разглядывал Валькины рисунки.
И хотя пугаться было нечего, Валька в первую секунду испугался. От неожиданности. Потом разозлился и почувствовал жгучую обиду. Что же это такое, в самом деле! На висячий замок, что ли, портфель запирать? Он шагнул к Бестужеву и очень невежливо рванул альбом. Сашка вздрогнул, и очки у него перекосились сильней обычного. Опустившись на колено, Валька стал заталкивать альбом в портфель. Он ощущал противную дрожь, словно только что подвергся страшной опасности. Сашка неловко топтался у него за спиной. Наконец он сказал:
— Этот альбом валялся рядом с портфелем. Он все равно был открыт. Ветер перелистывал у него страницы.
— Какой любопытный ветер! — язвительно заметил Валька.
— В конце концов, тут не написано, что это твой альбом.
— Может быть, написано, что он твой? — спросил Валька и выпрямился.
Такой надписи не было, и Сашка нерешительно пожал плечами. Потом сказал:
— У тебя нервы слабые.
— Зато кулак крепкий, — с вызовом ответил Валька и понял, что брякнул глупость: во-первых, кулак не был крепким, во-вторых, драться сейчас было просто смешно и бесполезно.
Он поднял портфель и, не оглядываясь, пошел к парковым воротам.
Впрочем, на следующий день он уже почти не думал об этом случае. Вспомнил только тогда, когда поймал Сашкин взгляд. Взгляд был внимательный и немного виноватый. Валька отвернулся.
Когда Валька возвращался из школы, Бестужев догнал его. С минуту он молчал и шел, отставая на полшага. Потом сказал:
— Зря ты злишься.
— Я не злюсь, — сказал Валька. Он в самом деле не злился. Чего теперь злиться? Главное, чтобы этот очкастый, худой и почти незнакомый одноклассник не болтал всем про альбом. Но он, кажется, не болтун. — Я не злюсь, — повторил Валька. — Я только вчера разозлился. Думаешь, приятно, когда кто-то… — Он сбился. Хотел сказать «сует свой нос не в свое дело», но побоялся новой ссоры.
— … когда кто-то любопытный лезет куда не надо, — добавил Сашка. — Я знаю. Понимаешь, я удержаться не мог. Если бы обыкновенный альбом, а то такие рисунки замечательные…
Он сказал «замечательные» так просто, что Валька сначала даже не почувствовал похвалы. И только через секунду понял, Что услышал оценку. Причем отличную оценку. До сих пор почти никто не говорил Вальке, хорошо или плохо он рисует. Разве что Андрюшка и его друзья. Но им все казалось хорошо. Иногда, правда, родители видели его наброски парусников или рыцарских замков. Но, похвалив, они обычно спрашивали, выучил ли Валька уроки. Потому что карандашами сын забавляется еще с дошкольного возраста, к этому привыкли, а к тому, что он временами двойки хватает, привыкнуть трудно…
А Сашка взял и сказал «замечательно». И сразу видно, что искренне сказал.
Валька молчал. Ему и приятно было, и неловко.
— Я не люблю показывать, что рисую, — наконец проговорил он. — Начинают сразу спрашивать: это как, это зачем, а это что? Ну, в общем, плохо это как-то. Не знаю…
— Я понимаю, — откликнулся Бестужев. — Ну ладно, ты не беспокойся, Бегунов. Я будто ничего и не видел. И не скажу никому никогда.
Это «никому никогда» он произнес так просто и твердо, что Валька понял: отрезано.
Валька покусал губу, покраснел и спросил:
— А тебе… вот тогда, в альбоме, что больше понравилось?
— Да все, — сказал Сашка.
На следующий день они пошли домой вместе, хотя не договаривались заранее.
— Раньше я переулками ходил, — сказал Бестужев, — но эта дорога, пожалуй, ближе.
Они жили в квартале друг от друга.
Кроме этих возвращений из школы, они редко бывали вместе. Даже на переменах разговаривали нечасто. Но когда Валька остался на дополнительные занятия по немецкому, Бестужев целый час сидел в коридоре на подоконнике, ждал. А до дому идти было пятнадцать минут.
У Сашки было очень симпатичное лицо: серьезное, тонкобровое, остроглазое. Очки его не портили. Они словно отдельно от лица существовали. Когда Сашка начинал говорить о чем-нибудь серьезном, он очки снимал и, прищурившись, смотрел мимо собеседника. Словно разглядывал дальнюю мишень. Именно так он однажды сказал Вальке:
— Зайдем ко мне…
Они зашли, и Бестужев выложил перед Валькой какие-то блестящие стекла и картонные трубки.
— Вот. Завтра собирать начну, — сказал он, немного волнуясь.
— Что это?
— Да так… Вроде телескопа. Но ты никому об этом. Вдруг не получится.
Валька молча кивнул. Понял, что Сашка доверяет свою тайну в благодарность за альбом, который Валька уже показал ему.
Впрочем, он не очень верил, что Бестужев построит телескоп. Но Сашка построил.