Страница 61 из 104
Кроме напряженных отношений с лордом Сен-Винсеном, Нельсон имел и другие поводы для беспокойства. Хотя приближался срок родов, Нельсон места себя не находил, опасаясь, как бы в его отсутствие леди Гамильтон не сделалась жертвой домогательств принца Уэльского. К душевным волнениям прибавились житейские неприятности: багаж снова упаковали крайне небрежно, а в крышку его стола красного дерева кто-то заколотил гвозди. Как обычно, Нельсон винил во всем жену. «Постоянно приходится сталкиваться с разными мелкими неудобствами, — выговаривал он ей. — Половина гардероба осталась дома: негодяя француза-привратника следовало бы вздернуть на рее… Все приходится покупать, даже чай, ведь его невозможно отыскать в огромном сундуке!.. Короче говоря, ни в коем случае нельзя доверять укладывать багаж другим. Сам бы все сделал за десять минут и в десять раз дешевле… Теперь уж поздно посылать оставшуюся половину гардероба, потому не знаю, да и не хочу знать, что со мной будет».
Мысль о том, как принц Уэльский развлекается в доме на Пиккадилли, куда Гамильтоны переехали с Гросвенор-сквер, приводила Нельсона в ярость. Он места себе не мог найти от ревности. Одно предостерегающее письмо шло за другим — иные доставлялись по адресу Оливером, Дэвисоном, Трубриджем, капитаном Эдвардом Паркером, другие — обычной почтой. «Неужели сэр Уильям хочет сделать тебя подстилкой для этого негодяя? — грозно вопрошал он. — Я так и вижу, как у тебя на груди написано: «НА ПРОДАЖУ»». Как можно позволить пригласить к себе человека, о котором все говорят, что он «водится со шлюхами, пьяницами и беспринципными лжецами»? Неужели это великий Гамильтон? Ему, Нельсону, за него стыдно. Достаточно одного-единственного визита подобного типа, и на леди Гамильтон ляжет клеймо его chere amie. Любовь принца к таким женщинам, как она, ни для кого не тайна. Разумеется, Нельсон уверен — леди Гамильтон «устоит перед любой царственной особой Европы», ведь она «само совершенство». Однако, если бы сэр Уильям только знал светское мнение о принце, он бы скорее пригласил к себе за стол последнего бродягу, чем столь «беспринципного лжеца». Репутации леди Гамильтон, «доныне безупречной», будет нанесен сильный удар. «Такого не перенесла бы любая приличная женщина». Принцу «место только в обществе людей с дурной славой». Говорят, он похваляется сделать ее своей любовницей. Какой отвратительный «лжец и последний негодяй!»!
«Закрой дверь перед ним, — умоляет он. — Будь твердой… Пусть поразит его Бог… Не пускай этого подлеца к себе домой… О Боже, о Боже, не дай мне сойти с ума… Не дай выпрыгнуть сердцу из груди… Пошли покой… Эмма верна мне, но никто, даже Эмма, не устоит перед льстивым языком Змия… Все будут думать и говорить, будто Эмма такая же, как другие, а ведь когда-то я бы любого убил за такие слова! И что же теперь — вынужден, повесив голову, признать их суждения справедливыми… Но прости, прости меня, я знаю свою Эмму! Не забывай, что когда-то у тебя был друг Нельсон, любящий друг, но — увы! — у него случилось несчастье. Он потерял своего единственного друга, свою единственную ЛЮБОВЬ! Не забывай этого беднягу, он честный человек… Не брани меня, право, я этого не заслуживаю… Я хотел бы громом прогреметь и убить молнией… Я, весь в слезах, не в силах терпеть более».
Нельсон мечтал увезти ее куда-нибудь. «До чего меня доводит одна только мысль о возможности спать с тобой, — говорит он в письме, доверяя его Фрэнсису Оливеру и, таким образом, уберегая от посторонних глаз. — Одна только мысль, не говоря уж о действительности. Я весь, вся моя любовь, все желания принадлежат тебе, и если ко мне приблизится женщина, даже когда я о тебе не думаю, скорее небо на землю упадет, чем я хотя бы прикоснусь к ней. Нет, сердце мое, ум, тело составляют нерушимый союз любви к тебе, моя дорогая, моя любимая Эмма… Моя единственная возлюбленная жена, ибо перед небесами и Богом ты и есть моя жена… Хорошо бы уехать в Бронте, ибо, поверь мне, Англия — ужасное место. Даже зная, что тебя в любой момент может подстрелить какой-нибудь бандит, лучше прогуливаться под каштанами, чем оставаться в стране, где топчут твое имя».
А имя топтали, злословия хватало. В ноябре минувшего года на окнах магазина гравюр и эстампов появилась одна из первых карикатур, относящихся к Нельсону и леди Гамильтон. Автор, Айзек Крукшонк, отец известного художника Джорджа Крукшонка, изобразил Нельсона с кальяном в руке, страстно взирающим на леди Гамильтон. Надпись гласила: «Смотри-ка, у стариков трубка всегда тлеет, а у тебя горит вовсю». Другие карикатуристы высмеивали ее «Позиции». Роулансон, например, изобразил в своем знаменитом шарже престарелого мужа Эммы, демонстрирующего юному джентльмену с художественными наклонностями ее обнаженную красоту. На одном из шаржей Джеймса Гилроя она предстает Клеопатрой, а Нельсон — Марком Антонием на фоне действующего вулкана. На другом — чудовищно распухшей Дидоной, встающей с кровати под балдахином, где крепко спит ее муж. Она в отчаянии смотрит через открытое окно на удаляющиеся в море корабли. Рядом с вытянутой ногой лежит пояс с надписью «Герой Нила», а по нижнему обрезу карикатуры бегут строчки:
Подобно карикатуристам, виршеплеты тоже находили источник вдохновения в сильно раздавшейся фигуре Эммы Гамильтон. Вот, например, какую песенку распевали на мотив национального гимна:
Опасаясь, как бы его письма к леди Гамильтон не вскрыли и не сделали достоянием публики, Нельсон придумал нехитрый ход: он будет писать от имени рядового матроса по имени Томпсон, волнующегося за свою любимую, одну из служанок леди Гамильтон, готовую вот-вот стать матерью. «Томпсон» готов жениться и женился бы, если не противодействие дяди. «Томпсон», иногда «Томсон», писал леди Гамильтон регулярно. Порой письма получались веселыми, чаще печальными и даже безумными. Случалось, Нельсон забывал о маске матроса и изъяснялся, как охваченный любовью адмирал: «Он молится о наступлении мира, он говорит, что если бы вдруг дяди (сэра Уильяма) не стало, он немедленно женился бы на тебе… Я и не сомневался, что ты не пойдешь к миссис Уолпол, у нее же настоящий вертеп… Знаешь, мне иногда становится страшно при мысли о твоей неверности, но нет, не могу, не хочу верить в измену. Нет, я сужу о тебе по себе! Лучше умереть, чем дожить до такого! Но нет, не может быть…»
Нельсону все никак не давал покоя принц Уэльский, а при мысли об ужине, устраиваемом Гамильтонами в его честь, он вообще впадал в бешенство.
«Не надо принимать его по-семейному… Не засиживайтесь за столом… Его нога будет касаться твоей… Он станет нашептывать. В таком случае вышвырни его из дома… Не позволяй прикасаться к себе… Да ослепит его Бог, если он только взглянет на тебя — такие речи сочтут изменческими, и меня могут повесить, если о них станет известно… В этот день я никого не приглашу к себе на ужин, буду поститься… О
Боже, лучше смерть… Я места себе найти не могу, я с ума схожу… Знаю, он хочет сделать тебя своей любовницей. Мысль об этом доводит меня до исступления, перо валится из рук. Вчера вечером я написал было несколько строк — и разрыдался… Невыносимо!»
«Я вполне понимаю, — пытался успокоить Нельсона сэр Уильям, — слишком частые визиты принца в наш дом чреваты угрозой, хотя у меня и мысли не возникает, будто Экма может повести себя неподобающим образом… Ужин должен состояться, иначе принц сочтет себя оскорбленным… Говорю с полной откровенностью, ибо слишком хорошо знаю Вашу светлость».