Страница 60 из 104
Вскоре после заката гости отправились по вьющейся дороге в аббатство. Над головами у них ярко блестели спрятанные в ветвях светильники, а невидимые музыканты наигрывали различные мелодии — «от укрывшихся дальше всех доносилось — по свидетельству очевидца — загадочное, рассыпающееся во тьме эхо… Все было придумано и устроено так, чтобы задеть чувство, ослепить, возбудить воображение».
Через большой зал гостей провели в Кардинальскую гостиную, где в гигантском камине горели сосновые шишки. Длинный стол в трапезной, уставленный огромными серебряными блюдами с самой экзотической пищей, «не тронутой, — как отмечает тот же очевидец, — никакими современными приправами», вызывал у гостей ощущение «подлинно монастырского стола». Стены были увешаны розовыми портьерами, стулья сколочены из черного дерева.
Комната наверху, куда гостей провели после трапезы и где на каждой ступеньке со свечами в руках стояли слуги в черном, была драпирована желтой камкой. Леди Гамильтон показала здесь одну из своих знаменитых «Позиций» — пантомиму, трагическую историю Агриппины, причем сыграла с необыкновенным воодушевлением: по воспоминаниям мисс Бекфорд, у многих на глазах выступили слезы. По окончании спектакля, запечатленного по просьбе Бекфорда в красках Бенджаменом Уэстом, гости, по словам одного из них, «словно очнувшись от дремы, либо освободившись от каких-то магических чар», проследовали в восьмиугольную комнату, где им предстояло полюбоваться изваянием святого Антония Падуанского — скульптурой Джона Чарлза Феликса Росси. Фигура святого стояла на алтаре в окружении ковчежцев, подсвечников и других украшений. Затем все вернулись в Фонт-хилл-Спленденс на ужин.
В конце проведенного дня хозяину стало абсолютно ясно — леди Гамильтон ему, в общем, не по душе. «Она не испытывает никаких чувств, а лишь демонстрирует их, будучи актрисой, — передавал он свои впечатления от знакомства с Эммой. — Неудивительно, ведь она столько времени провела при неаполитанском дворе, а это гнездо порока — отличная школа для любой англичанки. Нельсон без ума от нее. Она способна заставить его поверить во что угодно: даже в то, будто тамошняя распутная королева — сама Мадонна. Он у нее на коротком поводке».
На следующий день гости Бекфорда разъехались по домам. Впрочем, для Нельсона дом 17 по Дувр-стрит вряд ли мог действительно считаться очагом. Безумная лихорадка любви к леди Гамильтон лишь заставляла его испытывать все большую неприязнь к жене. В ответ на дошедшие до него слухи, будто Фанни собирается снять Шелбурн-Хаус как новое жилье для них обоих, Нельсон раздраженно бросил: «Пускай делает, как считает нужным. Я, слава Богу, не обязан там жить». Он с трудом выносил ее присутствие. Да и ей стало невмоготу терпеть, как муж расписывает красоту, достоинства и таланты леди Гамильтон. Однажды за завтраком (если только адвокату Нельсона Уильяму Хэслвуду не изменяет его не чрезмерно твердая, тем более сорок пять лет прошло, память) леди Нельсон взорвалась: «Мне надоело слышать о леди Гамильтон! Решай — либо она, либо я!» «Придержи язык, Фанни! Что ты себе позволяешь? — якобы оборвал ее Нельсон. — Я от души люблю тебя, но не могу пренебрегать своими обязательствами перед леди Гамильтон, как не могу говорить о ней без восхищения и любви».
«Не проронив в ответ ни слова, — продолжает свой рассказ Хэслвуд, — и даже не пошевелившись, лишь пробормотав что-то в том роде, что теперь ей ясно, как поступить, леди Нельсон вскоре вышла из комнаты и уехала. После чего Нельсоны никогда вместе не жили. Если я не ошибаюсь, — заканчивает Хэслвуд, — лорд Нельсон формально оставил ее светлость еще до возобновления службы на флоте». Похоже, процедура расставания оказалась недолгой. По словам главного инспектора флота сэра Эндрю Хэмонда, Нельсон заехал в дом на Дувр-стрит и прошел наверх. Жену он застал в спальне лежащей на кровати. Она протянула к нему руку и произнесла: «Ты человек чести, других таких на свете нет. Так вот, скажи по чести, подозревал ли меня когда-нибудь в супружеской неверности или слышал от кого, будто я тебе изменяю?» «Нет, — ответил Нельсон, — такого не было». С этими словами он вышел из дома и больше не возвращался. В тот же вечер он написал Фанни несколько строк, извещая о своем прибытии в Саутгемптон и прося передать привет отцу и «всей семье». Далее он перевел на ее счет 400 фунтов и распорядился о «приличных ежеквартальных выплатах». К тому времени дом в Суффолке, Раундвуд, уже продали, и Нельсон, не желая оставлять жену без крыши над головой, заплатил за год вперед за дом на Дувр-стрит, 17.
ГЛАВА 22
Ла-Манш
Поцелуй много раз от меня нашу дорогую Горацию
Еще два месяца назад, сразу по прибытии в Большой Ярмут, Нельсон, даже не успев никому дать знать о своем возвращении в Англию, написал секретарю адмиралтейства сэру Эдварду Берри: «Надеюсь, мое вынужденное сухопутное путешествие со Средиземноморья (оно заняло шестнадцать недель полного безделья) не будет истолковано как желание хоть на время отойти от активной службы». С горечью ссылаясь на письмо лорда Спенсера, где тот упрекал его за задержку в Италии, Нельсон далее выражает надежду, что новая работа не будет канцелярской. Еще будучи на Средиземноморье, он слышал от капитана Александра Белла, будто ходят слухи о его назначении на пост, занимаемый ныне лордом Кейтом. Сам Нельсон считал более вероятным другой вариант — пост заместителя командующего флотом в Ла-Манше. Правда, его смущала возможная реакция самого командующего, графа Сен-Винсена: с ним у Нельсона существовал давний спор насчет призовых денег. Сен-Винсен претендовал на определенную долю от них, хотя и отсутствовал, правда, временно, когда корабли противника были захвачены в плен. Нельсон же настаивал, поскольку фактически в то время флотом командовал он, на причитающейся ему сумме в 20 тысяч фунтов. «Мой командующий удалился, прихватив все деньги, добытые мною в бою, — язвительно писал Нельсон. — Ну и Бог с ним! С меня достанет чести.
Однако пусть не думают, будто я буду спокойно наблюдать за тем, как у меня отнимают мое имущество, пока он наслаждается жизнью в Англии… На моей стороне справедливость, честь и традиции флота, на его — двоедушие, сила, деньги и подлость»[36].
Когда назначение все же состоялось и недавно произведенный в вице-адмиралы Нельсон отбыл на южное побережье Англии к новому месту службы, при встрече с лордом Сен-Винсеном щекотливый вопрос не затрагивался. Но Нельсону он по-прежнему не давал покоя, и, как командующий сообщал секретарю адмиралтейства, «прибыл он сюда в настроении отвратительном… выглядит и ведет себя так, будто совершил за моей спиной дурной поступок и теперь опасается, что мне об этом стало известно… Бедняга! Его обуревает тщеславие, он страдает от слабости и безрассудства. Весь увешан лентами и орденами, хотя делает вид, будто устал от почестей, оказываемых ему повсюду на пути сюда». В другом письме Сен-Винсен отмечает: «Расстались мы добрыми друзьями, и поскольку всей славой, титулами и отличиями он обязан моей поддержке, я и впредь буду оказывать ему всемерное содействие. Он тщеславен и слаб и потому падок на лесть и на все, ей сопутствующее». И действительно, Сен-Винсен оставался к Нельсону неизменно добр и не упускал случая заверить, что, какие бы он ни находил в нем личные недостатки, как морского офицера он ставит адмирала чрезвычайно высоко: «Помимо Вас и Трубриджа, — писал он Нельсону, — я не встречал в нашем деле людей, способных так же заразить своим духом других… Вся деятельность Вашей светлости, начиная с первых шагов и по сей день, вызывает наше постоянное восхищение. Сравнения неуместны: все знают — НЕЛЬСОН один».
Как бы ни был он по возвращении с континента занят службой и сколько бы времени ни уделял леди Гамильтон, Нельсон, по словам того же Сен-Винсена, часами позировал художникам — сэру Уильяму Бичи и Джону Хоппнеру[37]. Писал его, при полном параде, со всеми медалями и иными знаками отличия, Ф. Х. Фюгер. Делал эскизы голландский живописец Симон де Костер, репродукции с рисунков которого имели широкий спрос. Наконец, бюст героя лепила дочь фельдмаршала Конвея, миссис Энн Деймер. Нельсон ей подарил сюртук, бывший на нем во время битвы на Ниле. С тех пор адмирал не только не надевал его ни разу, но «даже не позволял чистить, дабы его друзья, морские и не только, могли бы, глядя на бороздки, оставшиеся от пота и пудры с парика, собственными глазами убедиться в том, как беззаветно сражался он во имя короля и нации»[38].
36
Окончательный вердикт по иску Нельсона к Сен-Винсену вынесли только в ноябре 1803 года. Как говорится в соответствующем томе «Морского архива», Нельсон претендовал на возвращение «доли призовых, выданных капитану Дигби, для последующей передачи лорду Сен-Винсену, после того как его светлость оставил театр военных действий и вернулся в Англию, оставив за себя лорда Нельсона. Суд низшей инстанции решил дело в пользу лорда Сен-Винсена. Однако, основываясь на Положении о погрешности суждения, лорд Эл-ленборо постановил: с того момента, когда начальствующий офицер покидает базу, его права автоматически переходят к следующему по званию флаг-офицеру. Отсюда следует, что после возвращения лорда Сен-Винсена в Англию ответственность за действия флота перешла к лорду Нельсону. Таким образом, вердикт выносится в пользу лорда Нельсона, и за ним признается право на всю сумму призовых».
37
Писал Бичи и отца Нельсона. Леди Нельсон рассказывала мужу, как она сподвигла на это художника: «Я зашла к сэру У. Б. поинтересоваться ценами, посмотрела на его картины и спросила, готов ли он написать портрет инвалида, приехав к тому домой. Отрицательный ответ привел меня в замешательство, но я попросила его отступить от правил. Видя мою серьезную заинтересованность, он пояснил, что исключения делает только для королевской семьи, а так он ни к кому не ездит, даже герцог и герцогиня Йоркские позировали у него дома. Я об этом знала. «Однако же, мадам, позвольте узнать, о ком идет речь?» — «Об отце лорда Нельсона». — «О Боже, в таком случае я еду прямо сейчас!» Слово он сдержал и посещал нас дважды. Сходства, по-моему, добился большого».
38
В Вене мраморный бюст Нельсона делали Франц Телер и Матиас Рэнсон и для своей работы, кажется, сняли с его лица маску. Таковых всего имеется три: две — в Королевском морском музее в Портсмуте, одна — в Национальном морском музее в Гринвиче. Раньше они считались посмертными, теперь практически общепризнанно, что маски сняли при жизни.