Менделеев

Поражения и беспрерывная мобилизация стали вызывать еще более резкое недовольство внутри страны. С угрожающей быстротой росло количество крестьянских «бунтов» и рабочих забастовок. Либеральная буржуазия создавала ряд «союзов».

Правительство пошло на некоторую уступку — разрешило земский съезд. Но такие события, как съезд, не имели никакого сколько-нибудь серьезного значения в умиротворения страны. Коренных перемен можно было ожидать только под влиянием роста массового движения. Оно затруднялось незакончившейся борьбою большевиков и меньшевиков. Не хватало единого руководства. На ряду с деятельностью мелкобуржуазных партий, существовали и иные факторы, дробившие силы революции — питерские рабочие не освободились даже от таких, например, влияний, как пропаганда молодого попа Гапона, провокатора, служившего в полиции, но сумевшего войти в доверие к рабочим и обманывавшего и их, и полицию.

Война крайне тяжело отражалась на рабочих, цены на все повысились процентов на 30–40, заработная плата всего на 3–4 процента.

9 января 1905 г. рабочая демонстрация, возглавляемая Гапоном, направилась к царю, к Зимнему дворцу. Рабочие шли просить восьмичасовой рабочий день и нормальную заработную плату — в искреннем убеждении, что все это зависит от царя, — а наткнулись на пули. Расстреливать рабочих начали с городских застав, но большей части демонстрации удалось добраться до Дворцовой площади, чтобы здесь быть расстрелянной более организованным порядком. Пальба шла без промаха в человеческую гущу. Сотнями валились убитые и раненые. Эта бойня произвела взрыв возмущения во всем русском обществе. В то же время она положила конец всем заблуждениям и остаткам монархических чувств в рабочих массах, положила начало еще более широкому революционному движению, подготовившему вооруженное восстание Пресни, Лодзи, «Потемкина» и т. д.

Дмитрий Иванович переживал событие вместе со всеми. Жена его Анна Ивановна рассказывает об этом дне: «Когда началось шествие во главе с Гапоном к Зимнему дворцу, несметные толпы наводнили не только те улицы, по которым проходило шествие, но и все соседние. Все ходили бледные и тревожные. У нас в Палате было то же, что и везде — ожидание и тревога. Дети сидели дома. Вдруг Дмитрий Иванович, который в последние годы буквально никуда не ездил, зовет служителя Михайлу и посылает его за каретой. Он был в таком состоянии, что спрашивать его ни о чем нельзя было. Карету подали. Дмитрий Иванович простился с нами и уехал с Михайлой и «куда-то». Только через 6 час. они возвратились — 6 час. наших мучений. Михаила рассказывал, как их нигде не пропускали, и они кружили по разным глухим местам, чтобы пробраться к дому Витте на Каменноостровском проспекте. Витте был дома и принял Дмитрия Ивановича. Возвратясь домой, бледный, молчаливый, он снял в кабинете портрет Витте и поставил его на пол к стенке (с тем, чтобы убрать его совсем) и сказал: «Никогда не говорите мне больше об этом человеке».

Очевидно, Дмитрий Иванович ездил просить этого влиятельного в правительственных сферах человека как-нибудь предотвратить ненужную и жестокую бойню.

Через некоторое время в Петербурге восстановилось спокойствие, но 9 января прокатилось по всей стране два месяца не прекращавшейся забастовкой.

А на Дальнем Востоке положение все ухудшалось. Балтийская эскадра, снаряженная под командованием адмирала Рождественского, была послана на Дальний Восток для участия в морских операциях. Так как англичане не пропустили ее через Суэцкий канал, ей пришлось огибать Африку. Дальний поход довершил то, что было предопределено технической отсталостью, бездарным командованием. Эскадра прибыла к театру войны в совершенно растрепанном, небоеспособном состоянии и была уничтожена в морском сражения под Цусимой. Тогда в дело вмешался президент Северо-Американских Соединенных Штатов Рузвельт, предложивший свое посредничество (САСШ отнюдь не улыбалось чрезмерное усиление Японии за счет окончательного разгрома России на Дальнем Востоке). После этого Николаю ничего не оставалось, как отправить Витте в Вашингтон, уполномочив его для ведения мирных переговоров с Японией.

Война очень тяжело подействовала на Дмитрия Ивановича, главным образом потому, что он чувствовал себя частично виновным в ней. В боях употреблялся бездымный порох, изготовленный Дмитрием Ивановичем, и его расчеты на то, что он будет вкладом скорее в мирное дело, чем в военное, не оправдались. Переживал он это время японской войны и первых революционных вспышек 1905 г. мучительно еще и потому, что Дмитрия Ивановича то и дело поругивали в газетах противники его экономических воззрений. Кроме того, в нем растет предчувствие огромных социальных потрясений, великой революции, возможность которой он не раз прежде отрицал и боялся ее. Теперь в минуты откровенности, понимая ее неизбежность, он предсказывает ее окружающим[24].

После одного из особенно сильно задевших его газетных выпадов Дмитрий Иванович записал:

«10 июля 1905 г. Спб.

Меня и сегодня как-то выбранили в газетах. Не могу сказать, чтобы это мне было «все равно» — и чтобы желал какой-либо доли влиятельности или желал бы выступить или действовать, но даже должен был бы этому радоваться, потому что не даром же Пальмерстоны и Д'Израэли платили за карикатуры на них. Им популярность (?) надобно и в особых — современных кругах, а мне, право, этого не надобно. Сейчас мне надобно — докончить химию (8-е изд.), ничего существенного в ней не пропустить, ко всему отнестись разумно, да успеть уплатить за бумагу, печать и корректуру; а затем у меня нет личных желаний на текущее время. На будущее, признаюсь, есть: мне бы хотелось, чтобы следы от моих жизненных усилий остались прочные, конечно, не на веки, а на долгое время и после моей уже близкой смерти. — Только два разряда жизненных усилий я считаю уже прочными: детей и научные мои труды. Дети уже растут. Один Володя вырос, но и его бог прибрал. Выйдет ли что из Вани и Васи, Любы, Муси и Лели, не вижу, хотя везде есть задатки. В науке мои следы более выражены, но прочны ли они? Всего более четыре предмета составили мне имя: периодический закон, исследования упругости газов, понимание растворов как ассоциаций, «Основы химии». Тут все мое богатство. Оно не отнято у кого-нибудь, а произведено мною, это мои дети, и ими, увы, дорожу сильно, столько же, как и детьми. По видимости периодическому закону будущее не грозит разрушением, а только надстройки и развитие обещается, хотя как русского — меня хотели бы затереть, особенно немцы. Тут мне везло счастье, особенно с предсказанием свойств галлия и германия. Тут, как и во многом другом, научном, всего более ценю я английские симпатии, хотя я и не англофил, сколько я себя понимаю. Вот об упругости газов при малых давлениях еще и поныне, хотя прошло 30 лет, говорят мало. Но тут я надеюсь на будущее. Поймут же, что найденное мной и общо и важно для понимания всей природы бесконечно малого. И тут рамзаевские подтверждения — всего многозначительнее. С растворами, по видимости, разбираться начинают и оствальдовщину оценивать как следует начинают. Тут у меня мало фактического, но твердое начало вложено ясно, и тут более всего надеюсь на американцев, которые много хорошего начинают производить в химии. Они вспомнят меня в свое время тем более, что, очевидно, они изучают химию под углом «Основ химии», для них издаются новые издания английского перевода — эти «Основы» — любимое дитя мое. В них мой образ, мой опыт педагога и мои задушевные научные мысли. Могу представить, что в России под влиянием разнообразного шатанья бросят читать и следовать за моей книгой, но это мое упование — мир то в целом не бросит! В «Основах химии» вложены мои духовные силы и мое наследство детям. И в печатаемом теперь восьмом издании есть кое-что ценное. Пусть же газеты бранят, у меня опора не в их мимолетных суждениях. — А когда от детей и науки обращаются глаза на окружающее и на политику в том числе, то прежде всего я чувствую некоторую степень сомнения и большую степень сухости отношений этого рода, так как моя роль тут преимущественно двоякая: как педагога и как участника в экономическом устройстве России. Как педагог я клал в дело и возбуждение, и душу, а о том, что не бесплодно, свидетельствовало множество свободных независимых и зрелых людей. Ко мне в аудиторию ломились не ради красных слов, а ради мыслей. Это меня сильно ободряет. Вышел из университета, защищая и университет и студентчество. Тут горького нет у меня, а есть только явная вражда к режиму, родившему современных забастовщиков и поверхностных радетелей, к каким прежде всего надо, по мне, причислить гр. Д. А. Толстого и Делянова. Они, покойники, такие же верхогляды и злобники и противники науки и промышленности, каково большинство современных забастовщиков. Мне ли их убедить? Нет, проще отшатнуться от них, плюнуть. Я и плюнул и все силы напряг, выйдя из университета, на практику экономической жизни России. Такие дела, как бездымный порох, или «меры и весы», были только каплей высоких порывов повлиять на экономическое положение России — при посредстве своей меры влияния на правительство. У меня тут был опыт с нефтью. Начав с В. А. Кокоревым, несомненно, что мне удалось, благодаря связям с Ник. Макс. Лихтенбергским и М. К. Рейтерном, сделать очень много к развитию этого дела у нас, а главное популяризировать его и привлечь к нему капиталы, не мараясь соприкосновением с ними. Вот я — через Н. А. Вышнеградского, вначале с С. Ю. Витте и стал протекционистом. Главное мое — дать работу всем классам и разрядам, начиная с капиталистов (?) и техников — до грубейших поденщиков и всякого вида рабочих. Пусть, глупцы меня судят, как и кто хочет, мне не в чем каяться, ибо ни капиталу, ни грубой силе, ни своему достатку я ни на йоту при этом не служил, в только старался, пока могу, буду стараться, — дать плодотворное, промышленное реальное дело своей стране, в уверенности, что политика, устройство, образование и даже оборона страны ныне без развития промышленности не мыслимы и весь венец желаемых по мне преобразований, вся свобода нам нужная — тут сосредоточены. Наука и промышленность — вот мои мечты. Они все тут, да в детях. Д. Менделеев».

24

Сообщено М. Н. Младенцевым.