Страница 15 из 30
— Не беспокойся, размножат на ротаторе, а рукопись вернут мне. У нас это дело хорошо поставлено"[96].
Интересно, что упоминание о "ротаторе" позволило В. Крейду, еще не знакомому с протоколами допросов В. Н. Таганцева и Гумилева (свою статью он писал до выхода книги В. К. Лукницкой, где "Дело Гумилева" впервые было опубликовано), усомниться в достоверности сообщаемых Г. В. Ивановым сведений: "Найти издателя или просто типографию было делом сложнейшим. Петроград испытывал бумажный голод. Все типографии давно уже были реквизированы. Большинство из них не работало. Те, которые как-то уцелели, работали на большевиков. <…> По уверениям советского историка, имеющего доступ в чекистские архивы, подобные "летучки и воззвания" печатались тогда в Стокгольме и затем переправлялись в Петроград"[97]. Совершенная правда, — но, как мы знаем, именно у Гумилева тогда доступ к гектографу как раз был! Потому-то и Шведов ухватился за уникальную возможность: это было, конечно, и быстрее, и безопаснее, нежели переправка тиража из Стокгольма.
Но ведь это — весомое доказательство правдивости всех сообщаемых Ивановым сведений! Желая мистифицировать читателей, он не стал бы упоминать столь неправдоподобную для всех знакомых с бытом Петрограда в эпоху "военного коммунизма" и совершенно необязательную деталь, как размножение подпольной листовки на гектографе. А это значит, что и сам текст листовки — пресловутое витиеватое "воззвание", сопрягающее "Гришку Зиновьева" с "Гришкой Распутиным", — был написан Гумилевым! Иванов, кстати, был уверен, что именно этот текст и послужил главной уликой: опасный автограф Гумилев-де затерял в своих бумагах, а чекисты, обыскивая архив поэта, "воззвание" обнаружили. Мы знаем теперь, что это не так в "Деле Гумилева" никакого текста "воззвания" нет, а в "списке расстрелянных" говорится лишь об "активном содействии" Гумилева в "составлении прокламаций к. — револ. содержания".
Прокламация была им написана! Более того, не получив возможности распространять "авторскую" агитационную продукцию, Гумилев распространял какие-то другие листовки и даже пытался привлечь к этому знакомых литераторов. Так, зная о связях секретаря петроградского отделения "Всероссийского союза поэтов" Лазаря Бермана с левыми эсерами, "Николай Степанович обратился к нему за помощью: принес две пачки листовок разного содержания и предложил поучаствовать в их распространении. Одна из них начиналась антисемитским лозунгом. "Связной" возмутился: "Понимаете ли вы, что предлагаете мне, Лазарю Берману, распространять?" Гумилев с извинением отменил свою просьбу"[98].
"Лозунгом", возмутившим Лазаря Вульфовича, очевидно, было сакраментальное "Бей жидов, спасай Россию!", каковой призыв, в качестве "доступного народным массам", действительно был задействован тогда какими-то несметно умными "идеологами" антибольшевистского фронта[99]. Очевидно, после этого эпизода Гумилев и выговорил у Шведова "право отказываться" в пропагандистской работе "от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам", о чем особо упоминается в показании Таганцева…
Просто поразительно, как дополняют друг друга сохранившиеся источники!
Вообще, следует признать, что "проверка" Шведовым Гумилева дала, безусловно, положительный результат: в критический момент поэт оказался верен слову, данному Герману и Таганцеву. Без особой охоты, не ощущая себя вполне "ни красным, ни белым" ("Мы все политике не рады!"), но он сделал все, что тогда от него требовал "проверяющий", — и даже больше.
Пользы это, впрочем, заговорщикам не принесло: 17–18 марта 1921 года (пятидесятилетие казни парижских коммунаров!) войска М. Н. Тухачевского разгромили Кронштадт, начались аресты, и руководители ПБО ушли в глухое подполье. Всякие контакты поэта с ними вновь прервались. "Стороной я услыхал, что Гумилев весьма далеко отходит от контрреволюционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов и Герман, и поэтических прокламаций нам не пришлось ожидать", — свидетельствует В. Н. Таганцев[100].
Практический опыт "конспиративной работы" внушил Гумилеву скептическое отношение ко всякой подобной деятельности в РСФСР. "Накануне своего ареста, — вспоминает В. И. Немирович-Данченко, — он еще раз заговорил о неизбежности уйти из России.
— Ждать нечего. Ни переворота не будет, ни Термидора. Эти каторжники крепко захватили власть. Они опираются на две армии: красную и армию шпионов. И вторая гораздо многочисленнее первой. Я удивляюсь тем, кто составляет сейчас заговоры… Слепцы, они играют в руки провокации. Я не трус. Борьба моя стихия, но на работу в тайных организациях я бы теперь не пошел"[101].
X
В первые недели после подавления Кронштадтского восстания (конец марта — начало мая 1921 года) Гумилев, по-видимому, ожидал скорого ареста. Человек деятельный, он не сидел сложа руки и попытался предпринять некоторые предварительные меры, чтобы предупредить действия чекистов и оставить себе пути к отступлению. Поэт тщательно перебрал свой архив и библиотеку в квартире на Преображенской, 5, "вычищая" все возможные улики[102], и старался не ночевать по месту прописки, перебравшись в общежитие Дома Искусств[103]. А. А. Ахматова вспоминала, как, встретившись с ней весной 1921 года в очереди за продуктами в Комиссии по улучшению быта ученых (КУБУ), Гумилев "говорил <…> о своем желании уехать за границу и сказал, что не уезжает только из-за семьи"[104].
В семье поэта действительно в это время были неурядицы: его молодая жена Анна Николаевна Гумилева-Энгельгардт, жившая с маленькой дочкой Леной в голодные зимы 1919–1920 и 1920–1921 годов у свекрови в Бежецке, поссорилась с сестрой Гумилева, А. С. Сверчковой (тоже бежечанкой) и теперь забрасывала мужа ужасными письмами о том, что она повесится или отравится, если останется в Бежецке[105]. Разумеется, семейные ссоры всегда происходят некстати, но эта поставила Гумилева просто в отчаянное положение!
И тем не менее он, очень расстроенный, вынужден был 20 мая 1921 года забрать жену и дочь в Петроград. Однако в квартире на Преображенской двухлетняя Леночка Гумилева провела не более суток; 22 мая поэт отвез дочь в детский дом, которым в это время заведовала жена М. Л. Лозинского Татьяна Борисовна Лозинская (урожденная Шапирова, 1885–1955) и который тогда, на летние месяцы, выезжал в Парголово (пригород Петрограда).
Как это понятно сейчас, желание поэта немедленно пристроить двухлетнюю Лену под надежный присмотр за город, было вызвано, прежде всего, сознанием нависшей опасности. Во второй половине мая 1921 года по Петрограду прокатилась первая волна арестов участников антикоммунистического подполья, связанных с кронштадтским выступлением. "Заводы все закрыты, чтобы не было голодных беспорядков, — записывал в эти дни в своем дневнике МА Кузмин. — <…> Арестовывают по городу все каких-то старух"[106]. Разумеется, ни жене, ни Т. Б. Лозинской, ни другим знакомым объяснять причины своего неожиданного решения относительно Лены Гумилев не мог. Анна Николаевна, не предполагавшая, насколько некстати случился ее внезапный переезд в Петроград, была растеряна и расстроена. "Вчера в Доме Искусств увидел Гумилева с какой-то бледной и запутанной женщиной, — отметил 24 мая 1921 года в своем дневнике К. И. Чуковский. — Оказалось, что это его жена Анна Николаевна, урожд<енная> Энгельгардт <…> Гумилев обращается с ней деспотически. <…> Он выписал ее сюда и приказал ей отдать девочку в приют, в Парголово. Она — из безотчетного страха перед ним — подчинилась. <…> Пугливо поглядывая на Гумилева, она говорила: — Не правда ли, девочке там будет хорошо? Даже лучше, чем дома? Ей там позволили брать с собой в постель хлеб… У нее есть такая дурная привычка: брать с собой в постель хлеб… очень дурная привычка… потом там воздух… а я буду приезжать… Не правда ли, Коля, я буду к ней приезжать…"[107].
96
Иванов Г. В. О свитском поезде Троцкого, расстреле Гумилева и корзинке с прокламациями // Иванов Г. В. Сочинения. В 3 т. М., 1994. Т. 3. С. 389.
97
Крейд В. Указ. соч. С. 297–298.
98
Сажин В. Предыстория гибели Гумилева // Даугава. 1990. № 11. С. 92. На склоне дней Л. В. Берман рассказывал В. Сажину о том, что (по всей вероятности, летом или осенью 1920 г.) Гумилев обратился к нему с просьбой устроить конспиративную встречу с эсерами, "объясняя это желанием послужить России". "После неудачных попыток отговорить Гумилева от опасного шага Берман согласился выполнить его просьбу. <…> Берман предупредил заговорщиков, что с ними желает познакомиться один из лучших поэтов России (фамилия не называлась) и просил использовать его лишь в случае крайней необходимости" (Там же). О том, достоялась ли эта встреча, Л. В. Берман умолчал. Возможно, попыткой такого контакта и был рождественский "визит старой дамы" на Преображенскую, 5 (если это не вымысел Гумилева). По крайней мере, Б. Н. Башкиров-Верин, на которого "дама" ссылалась, входит в партию эсеров. Тогда понятно, кстати, почему Гумилев отказался иметь со "старой дамой" дело: ведь к этому времени он уже был "завербован" В. Н. Таганцевым в ПБО, которая была "кадетской". Возможно, кстати, что Берман несколько исказил и эпизод с листовками. По крайней мере, И. В. Одоевцева вспоминала, что после ареста Гумилева Берман (не называемый мемуаристкой по имени) был панически настроен и прибегал к ней советоваться, скрываться ли ему теперь или "сдаваться" (см.: Вопросы литературы. 1988. № 12). Такая реакция вряд ли была возможна, в случае, если бы Берман никаких "конспиративных дел" с Гумилевым не имел. Впрочем, к свидетельству Л. В. Бермана стоит относиться с большой осторожностью, поскольку с конца 1910-х и в 1920-е гг. он постоянно оказывался связан с разными "чекистскими инцидентами", начиная с дела "левых эсеров", когда он, задержанный, был освобожден из-под стражи 29 ноября 1918 г. по личному распоряжению…Ф. Э. Дзержинского, и кончая мрачной историей с "заметанием следов" непредумышленного убийства в "Англетере" С. А. Есенина Я. Г. Блюмкиным и Н. Л. Леонтьевым 27 декабря 1925 г. (см. Кузнецов В. Сергей Есенин. Казнь после убийства. М.: СПб., 2006. С. 108–115).
99
Руководители восставших кронштадтских матросов пытались использовать погромные настроения, распространившиеся в конце февраля — начале марта 1921 г. среди рабочих на охваченных "волынками" заводах Петрограда. См. в дневнике М. А. Кузмина запись от 17 марта 1921 г. (день подавления восстания): "Жиды цветут: Сторицын, Саня — отошел призрак погрома. Какие дети! или это легкомыслие отчаяния?" (Кузмин М. А. Дневник 1921 года // Минувшее. Исторический альманах. 12. С. 453).
100
цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 285.
101
Немирович-Данченко В. И. Рыцарь на час. С. 232.
102
За этим занятием в первых числах мая 1921 г. его застала И. В. Одоевцева: "Я застаю Гумилева за странным занятием. Он стоит перед высокой книжной полкой, берет книгу за книгой и, перелистав ее, кладет на стул, на стол, или просто на пол. <…> Он трясет головой:
— Я ищу документ. Очень важный документ. Я заложил его в одну из книг и забыл в какую. Вот я и ищу. Помогите мне.
Я тоже начинаю перелистывать и вытряхивать книги. Мы добросовестно и безрезультатно опустошаем полку. <…> Мне надоело искать, и я спрашиваю:
— А это важный документ?
Он кивает.
— И даже очень. Черновик кронштадтской прокламации. Оставлять его в пустой квартире никак не годится" (Одоевцева И. В. На берегах Невы. С. 358).
103
К этому периоду относятся воспоминания М. Л. Слонимского: "Гумилев бывал в Доме Искусств часто, но нерегулярно, у него была там комната, но складывалось впечатление, что у него есть квартира где-то в Петрограде" (Слонимский М. Л. Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве // Жизнь Николая Гумилева. С. 155–156). Кстати, эта мера предосторожности действительно "сработала": первый ордер на арест Гумилева и обыск его жилья был выписан 3 августа 1921 г. на адрес "Преображенская, 5/7. Кв.2" (см.: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 271), и команда чекистов во главе с неким Мотовиловым поехала сначала именно туда. Не найдя там никого, чекисты производили разыскные меры, и арест состоялся только глубокой ночью с 3 на 4 августа 1921 г. Таким образом, у Гумилева действительно было несколько часов в случае, если бы соседи из дома на Преображенской смогли как-то известить поэта о чекистском "визите". К сожалению, этого не произошло.
104
Лукницкая. В.К. Любовник. Рыцарь. Летописец (Три сенсации из Серебряного века). М., 2005. С. 175.
105
О скандале, возникшем в Бежецке, упоминает в своих воспоминаниях А. С. Сверчкова: "Ася (А.Н. Гумилева. — Ю.З.) была мелочна, глупа, жадна и капризна. Во время голода 1920–1921 гг. он (Гумилев. — Ю.З.) прислал ее с дочкой Леночкой в Бежецк и стал высылать миллионы на содержание жены и дочери, но Ася капризничала, требовала разнообразия в столе, а взять было нечего: картофель и молочные продукты, даже мясо с трудом можно было достать. Ася плакала, впадала в истерику, в то время как Леночка, стуча кулачками в дверь, требовала "каки", т. е. картофеля. Своими капризами Ася причиняла Анне Ивановне много неприятностей и даже болезней. Чтобы получить от мужа лишние деньги, она писала ему, будто бы брала у Александры Степановны в долг и теперь по ее "неотступной" просьбе должна ей возвратить. Выяснилось, что все это выдумки, и Николай Степанович взял ее обратно в СПб" (Сверчкова А. С. Записи о семье Гумилевых // Жизнь Николая Гумилева. С. 19). Не будем забывать, что это трактовка инцидента одной из "заинтересованных сторон".
106
Кузмин М. А. Дневник 1921 года // Минувшее. Исторический альманах. 12. С. 474.
107
Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. С. 170. Следует отметить, что детские дома воспринимались тогдашними властями как эффективная форма "коммунистического воспитания", входили наряду с детскими садами, создаваемыми в деревнях, на заводах и фабриках, в систему т. н. "экспериментальных площадок" Наркомпроса и очень хорошо снабжались. Ахматова вспоминала, что еще в 1919 г.: "Николай Степанович, по примеру Т. Б. Лозинской, служившей в Детском доме и туда же поместившей своих детей (Т. Б. Лозинская всегда преподавала — и в мирное время), хотел (потому, что у него, вероятно, тоже острый момент пришел, и не было никаких продуктов), чтоб А<нна> И<вановна Гумилева> тоже поступила в Детск<ий> дом и взяла туда Леву. А.Л. это казалось бессмысленным и очень неблагоприятным таким образом для Левы, да и для А.И. — старой и не сумевшей бы общаться с фабричными детьми" (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. С. 133).