Сашенька

северной зимы. Лимузин ее отца с цепями на колесах

(чтобы не скользили по гололеду) тронулся им

навстречу. Пантелеймон, в красном сюртуке с золотыми

галунами, обежал вокруг, чтобы отворить Сашеньке

дверь, и девушка, теряя силы, упала на кожаные,

приятно пахнущие сиденья. В серебряной вазочке стояли

гвоздики. Сашенька оказалась в объятиях Лалы, дядя

Гидеон залез на переднее сиденье, хлебнул коньячку

из фляжки и поднял трубку переговорного устройства.

— Пантелеймон,

поехали

домой,

сердцеед!

Крастакой матери Менделя! И революцию туда же, и

всех чертовых идиотов! — Лала округлила глаза, обе

пассажирки рассмеялись.

Когда они оказались на мосту, Лала протянула

Сашеньке коробку ее любимого печенья и бабушкин

еврейский медовик. Она жадно проглотила угощения,

размышляя над тем, что еще никогда так не любила

шпиль Адмиралтейства, великолепие рококо Зимнего

дворца и золотые купола Исаакиевского собора. Она

ехала домой. Она свободна!

* * *

На Большой Морской дядя Гидеон распахнул

дверцу автомобиля, Сашенька побежала вверх по

лестнице, мимо Леонида, старого дворецкого, у

которого даже слезы на глаза навернулись, когда он

кланялся в пояс молодой баронессе, как деревенский

мужик молодой хозяйке. Гидеон бросил ему на руки

свою пушистую шубу — дворецкий чуть не упал под ее

весом — и приказал одному из лакеев стянуть с него

сапоги.

Сашенька, чувствуя себя маленькой девочкой,

которую время от времени показывали слишком

занятому отцу, вбежала в его кабинет. Дверь была

не заперта. Только бы он был там! Она не знала, что

и делать, если его там не застанет. Но он сидел в своем

кабинете. Цейтлин, в галстуке-бабочке и коротких

гетрах, разговаривал с Флеком.

— Что ж, Самуил, начальник тюрьмы потребовал

четыреста рублей, — говорил семейный адвокат,

внешностью напоминавший жабу.

— По сравнению с тем, что ушло на Андроникова, это

мелочь…

— И тут отец увидел Сашеньку.

— Слава Богу, ты дома, моя дорогая лисичка-

сестричка! — выдохнул он, вспомнив одно из ее детских

прозвищ. Он распахнул объятья, она бросилась к нему,

почувствовала, как его коротко подстриженные усы

щекочут ее шею, ощутила знакомый запах отцовского

одеколона. Она поцеловал его в шершавую щеку. —

Снимай шубу.

Он провел дочь в зал. Леонид, послушно следуя за

госпожой, помог снять ей шубу, накидку, шаль.

Сашенька

заметила,

что

отец

с

неприязнью,

подергивая ноздрями, оглядывает ее с ног до головы.

Она совсем забыла, что на ней все еще надет

форменный передник. Внезапно она почувствовала,

как воняет тюрьмой ее одежда.

— Ой, Сашенька, это кровь? — воскликнул ее отец.

— Дорогая, тебе нужно выкупаться и переодеться, —

воскликнула Лала своим хриплым голосом. — Люда,

немедленно готовь ванну.

— Сашенька, — пробормотал Цейтлин. — Слава Богу,

ты дома.

Ей не терпелось принять ванну, но она задержалась,

наслаждаясь замешательством отца и слуг.

— Да! — воскликнула она срывающимся голосом. —

Я побывала в тюрьме. Я видела могилы, которые

называются царскими тюрьмами. Я уже не та

благородная девица из Смольного, которую вы знали

раньше!

* * *

В наступившем за этим заявлением молчании Лала

взяла Сашеньку за руку и повела наверх, на третий

этаж, в их собственное царство. Здесь каждая потертость

на ковре, каждая трещинка на стене, каждое пятно

сырости на розовых обоях ее спальни, которые

украшали веселые картинки с изображением пони и

кроликов, напомнили Сашеньке о ее детстве с Лалой,

своими руками отделавшей комнату, чтобы создать

уютный уголок для своей единственной воспитанницы.

Уже на площадке был, как обычно, слышен запах

хвойного экстракта «Пирс» и соли «Эпсом» для ванн.

Лала повела Сашеньку сразу в ванную, где на полочках

выстроились

всевозможные

туалетные

принадлежности, доставленные прямо из Англии:

красивые голубые, желтые и зеленые бутылочки с

лосьонами, маслами и эссенциями. Толстый брусок

душистого

английского

мыла,

черный,

потрескавшийся, такой любимый, ждал на деревянной

полочке.

— Что у нас сегодня? — спросила Сашенька.

— Как всегда, — ответила Лала. Сашенька, несмотря

на то что считала себя уже взрослой женщиной, не

возражала,

когда

Лала

стала

ее

раздевать.

Провонявшие вещи она отдала Люде.

— Сожгите их, будьте добры, милочка, — велела

Лала. Сашенька обожала ощущение мягкого ковра под

ногами и обволакивающие ее легкие ароматы. Она

посмотрела на себя нагую в запотевшем зеркале,

поморщилась от увиденного, пока Лала усаживала ее в

ванну. Вода была такой горячей, а сама ванна (тоже

английская, выписанная с Бонд-стрит) такой глубокой,

что Сашенька тут же прикрыла глаза и откинулась назад.

— Сашенька, дорогая, я знаю, ты устала, — начала

Лала, — но расскажи, что произошло? Ты хорошо себя

чувствуешь? Я так волновалась…

И гувернантка разрыдалась: по щекам покатились

огромные слезы.

Сашенька села и поцеловала заплаканную Лалу.

— Лала, не волнуйся. Со мной все хорошо… — Но,

расслабляясь в ванной, она мысленно вернулась к

своему последнему разговору с Менделем минувшим

летом…

Спускались сумерки. Солнце село за сосновый бор.

В сиреневом свете звенела тишина.

Сашенька лежала, чуть раскачиваясь, в гамаке за их

загородным домом и читала стихи Маяковского, как

вдруг ее мерное покачивание прервалось. На гамак

легла рука Менделя.

— Ты готова, — произнес он, зажав в зубах папиросу.

— Когда мы вернемся в город, ты поведешь агитацию

среди рабочих, научишь их тому, что знаешь сама.

Потом вступишь в партию.

— Меня примут не потому, что я ваша племянница?

— Родство меня мало волнует, — ответил Мендель.

— Что оно в сравнении с историей?

— А как же мама и папа?

— А при чем здесь они? Твой отец — сверх

эксплуататор и пиявка на теле рабочего класса, а твоя

мать

—

да-да,

моя

родная

сестра

—

представительница вырождающейся буржуазии. Они

стоят на пути исторического процесса. Семья в нашем

деле неуместна. Пойми это, и навсегда станешь

свободной.

Он вручил ей брошюру с тем же названием, что и

первая книга, которую он дал ей несколько недель

назад: «Что делать? Насущные вопросы нашей партии»

В. И. Ленина.

— Прочти это. Ты поймешь: быть большевиком —

значит быть рыцарем тайного воинствующего ордена,

рыцарем священного Грааля.

И неудивительно, что спустя месяцы она стала

строгим и беспощадным рыцарем в тайном авангарде

Ленина.

По возращении в город Сашенька стала выступать

перед

рабочими. Она встречалась с простыми

тружениками,

пролетариями

огромных

военных

заводов, с мужчинами и женщинами, даже с детьми

— им всем было присуще такое спокойное достоинство,

какого она раньше никогда и ни у кого не замечала.

Они пахали как рабы на опасных производствах, жили

в душных, загаженных общих спальнях, спали на голых

матрасах, без доступа света и воздуха

— как крысы в подземельном аду. И она встречалась с

рабочими оружейных заводов, где изготавливали ружья