Сашенька

Цейтлиных. Обе выглядели захмелевшими.

Они

посетили

ночной

клуб

«Аквариум»,

потом

апартаменты ротмистра Двинского, карточного шулера

и спекулянта, где… заказали шампанского… так-так…

уехали в 5.30. На Цейтлиной были порванные чулки,

а одежда помята. Шофер доставил ее в резиденцию

Цейтлиных на Большой Морской, а потом отвез

американку в квартиру супруга на Миллионной…»

— Но… она обо мне не сказала ни

слова. Саган покачал головой.

— Зато ее американская подруга была более

разговорчивой. Вашему отцу повезло больше. Однако,

— он поднял палец, заметив на ее лице ожидание, —

вы останетесь здесь. Поймите, я вам

делаю

одолжение. Если бы я вас выпустил, это подорвало бы к

вам доверие среди ваших друзей-революционеров.

— Не говорите ерунды.

— Если я выпущу вас прямо сейчас, они решат, что

вы стали агентом охранки, и придется им исключить

вас из своих рядов. Не думаю, что к вам проявят

снисхождение из-за возраста. Их этим не проймешь.

Или они могут прийти к выводу, что ваши родители

побежали к Распутину или Андроникову и выкупили

вас. Они подумают — и будут совершенно правы, по-

моему, — что вы просто избалованная авантюристка.

Поэтому я окажу вам услугу, если сошлю на пять лет в

Сибирь.

Он увидел, как румянец залил ее шею, как вспыхнули

щеки, запылали виски. Он с удовольствием отметил, что

Сашенька испугалась.

— Это была бы для меня высокая честь. «Режь меня,

жги меня: я тверда; не боюсь ни ножа, ни огня», —

процитировала она слова Земфиры из «Цыган»

Пушкина. — Кроме того, я убегу. Все бегут.

— Оттуда не сбежишь… Земфира. Вы, скорее, там

умрете. И вас похоронят чужие люди в безымянной

могиле в тайге. Вы никогда не совершите никаких

переворотов, никогда не выйдете замуж, у вас никогда

не будет детей. Само ваше пребывание на этой земле

— пустая трата времени, денег и нервов ваших родных.

Он увидел, как дрожь прошла по всему ее телу, и

решил затянуть паузу.

— Чего вы от меня хотите? — спросила она

дрожащим от волнения голосом.

— Поговорить. Просто поговорить, — ответил Саган.

— Меня интересуют ваши взгляды, товарищ Песец. Что

такая барышня, как вы, думает об этой власти? Что

читает? Каким видит будущее? Мир меняется, за вами

и мною — каковы бы ни были наши убеждения —

будущее.

— Трудно найти более непохожих людей, чем мы с

вами, — воскликнула Сашенька. — Ваша вера —

царь, помещики и эксплуататоры. Вы — тайная рука

самодержавия, этого отвратительного строя, который,

я верю, скоро рухнет. Власть будет принадлежать

народу!

— По правде сказать, Сашенька, у нас схожие

взгляды на многие вещи. Я тоже понимаю, что многое

надо менять.

— История изменит мир, это ясно как день, —

заверила Сашенька. — Исчезнут классовые различия.

Будет править справедливость. Цари, князья, мои

родители и их загнивающий мирок, дворяне, такие,

как вы…

Она прикусила язык — слишком разоткровенничалась.

— Правда, жизнь странная штука? Я бы так не

говорил, если бы мы с вами не стремились к одному и

тому же, Сашенька. Мы, вероятно, читаем одни и те

же

книги.

Я

обожаю

Горького

и

Андреева.

Маяковского.

— Я тоже обожаю Маяковского!

—

Я был в «Бродячей собаке», когда он читал свои

стихи, и знаете, я плакал. Разумеется, я был в

штатском! Да, я расплакался от смелости и красоты его

стихов. Вы, конечно же, бывали там, в «Бродячей

собаке»?

— Нет, не была.

— Жаль! — Саган сделал вид, что удивлен и

расстроен. — Кажется, Мендель не любит поэзию.

— У меня просто нет времени посещать прокуренные

кафе, — угрюмо ответила она.

— Жаль, что я не могу взять вас с собой, — признался

он. — Вы сказали, что любите Маяковского? Мое

любимое:

Где пели птицы — тарелок лязги. Где бор был —

площадь

стодомным

содомом.

Шестиэтажными

фавнами ринулись в пляски Публичный дом за

публичным домом.

И она с энтузиазмом подхватила:

Бутафор! Катафалк готовь!

Вдов в толпу!

Мало еще вдов в ней

И вновь Саган:

Никто не просил,

Чтоб была победа Родине начертана.

Безрукому огрызку кровавого обеда

На черта она?!

Сашенька вскочила на ноги, лицо ее раскраснелось от

волнения, и Саган подумал: «Вот воплощение мятежной

юности!».

—

Ну-ну, а я-то полагал, что вы просто глупая

институтка, — медленно проговорил Саган.

В дверь постучали, вошел Иванов и передал Сагану

записку. Тот стремительно встал и, подняв облачко пыли,

бросил бумаги на стол.

—

Что ж. На этом все. Прощайте.

—

Вы отправляете меня назад в камеру? Но вы же ни

о чем меня не спросили! — Казалось, Сашенька была в

ярости.

—

Когда ваш дядя Мендель Бармакид завербовал вас

в РСДРП? В мае 1916. Как ему удалось бежать? На

оленьей упряжке, потом на пароходе, потом поездом

(между прочим, билет второго класса!). Не волнуйтесь,

товарищ Песец, нам и так все известно. Я больше не

буду тратить время впустую на ваш допрос. — Саган

сделал вид, что немного раздражен, хотя на самом деле

был вполне удовлетворен результатами допроса. Он

получил от встречи именно то, что хотел. — Но я

чрезвычайно рад нашей беседе. Думаю, вскоре мы

сможем вновь поговорить о поэзии.

15

Сашенька куталась в свой песцовый палантин и

оренбургский пуховый платок, а старший надзиратель

помогал ей надеть соболью шубу. Вновь ощутить

гладкий шелк ее подкладки, почувствовать ее тепло,

словно окунуться в парное молоко! Она вся задрожала от

блаженства, едва слыша, что там вахмистр Волков

бормочет

о

«политических»

и

уголовниках,

швейцарском шоколаде и одеколоне «Брокар».

Сашеньке казалось, что в «Крестах» она провела уже

целую вечность, хотя и суток не прошло после ее

ареста. И когда вахмистр заявил: «Видите, я не

просто

тюремный

надзиратель»,

ей

внезапно

захотелось его обнять. Он подал ее институтский ранец.

Когда Сашенька покинула здание тюрьмы, ей

показалось, что у нее выросли крылья. Надзиратели

кланялись. Дверь за дверью распахивалась, свет

становился все ближе. Жандармы, умело обращаясь с

ключами, висящими на связке, с лязгом отпирали

замки. Жандарм у конторки даже взял под козырек.

Казалось, все желают ей счастья, как будто наступил

день выпуска в институте.

Кто приедет ее встречать? Папа? Флек, семейный

адвокат? Лала? Но не успела она даже поразмыслить,

как попала в распростертые объятья дяди Гидеона,

который танцующей походкой приближался к ней,

кренясь то на одну, то на другую сторону, будто

земля уходила у него из-под ног. Он окутал

племянницу собственной шубой, его борода колола

Сашенькину шею, Гидеон на радостях чуть не

подбросил ее в воздух.

— Душенька!

—

проревел

он,

не

обращая

внимания на жандармов. — Вот и ты! Иди сюда! Тебя

все ждут!

В эту секунду Сашеньке показался удивительно

приятным исходивший от него запах коньяка и сигар,

и она с наслаждением вдыхала этот аромат.

После тюремной духоты она ощутила колючий ветер