Сашенька

кайзеру…

— Мой отец русский патриот! Государь наградил его

орденом!

— Не сметь мне прекословить ! Титул барона — не

русский. Жидам титулы не жалуют, это даже дети знают.

Он купил его на ворованные рубли у какого-нибудь

немецкого князька…

— Титул ему пожаловал король Саксонии. — Что бы

там Сашенька ни думала о классовой принадлежности

отца и об империалистической войне, она оставалась его

дочерью. — Он не покладая рук работает на благо своего

отечества.

— Заткнись, пока по морде не схлопотала. Жида и

могила

не

исправит. Спекулянты, революционеры,

жестянщики. Все вы евреи такие, разве нет? Но ты

красотка. Да-да, настоящая клубничка!

— Как вы смеете! — тихо произнесла она: ей всегда

было неловко, когда речь заходила о ее внешности. — Как

вы смеете так со мною разговаривать!

Со вчерашнего дня у Сашеньки во рту и маковой росинки

не было. После храброй вспышки самозащиты ее

смелость и энергия стали испаряться. Ей хотелось есть,

хотелось принять горячую ванну. Подпоручик продолжал

орать, но его крики переставали действовать на

Сашеньку. Она уже не боялась его маленьких красных

глазок и голубого мундира держиморды. Было нелепо

смотреть на то, как он буквально брызгал слюной.

Она на секунду прикрыла глаза, мысленно перенеслась

прочь от этого полицейского солдафона. Уже не впервые

она представляла, какой переполох вызвал дома ее

арест. Мой дорогой далекий папочка, где ты сейчас?

Неужели я для тебя лишь очередная проблема? А что

скажет Фанни и остальные девочки в Смольном? Как бы

хотелось хоть краешком ушка услышать, о чем они

сегодня болтают? А моя дорогая Лала, добрая,

задумчивая миссис Льюис с тихим, баюкающим голосом?

Она все еще не знает, что девочки, которую она любит,

больше не существует…

Крик раздался над самым ее ухом. Сашенька

чувствовала головокружение от голода и усталости,

пока подпоручик заполнял свой нелепый протокол.

Имя?

Возраст?

Национальность?

Образование?

Родители? Рост? Особые приметы? Он захотел взять

отпечатки ее пальцев: она протянула правую руку. Он

прижал каждый палец к штемпельной подушке, потом

к формуляру.

— Вы обвиняетесь согласно параграфу первому

статьи сто двадцать шестой: членство в нелегальной

РСДРП, и параграфу первому статьи сто второй:

членство в вооруженной организации. Да-да, малышка,

твои друзья — террористы, убийцы, фанатики!

Сашенька понимала, что все — из-за брошюр,

которые она распространяла по поручению дяди

Менделя. «Кто их писал? Где печатный станок?» —

снова и снова спрашивал следователь.

— Ты передавала «лапшу» и «бульдоги»?

— Лапшу? Не понимаю, о чем вы.

— Не строй из себя оскорбленную невинность! Тебе

прекрасно известно, что «лапша» — это пулеметные

ленты, а «бульдоги» — пистолеты, маузеры.

Опять брызги слюны.

— У меня кружится голова. Мне необходимо

поесть… — прошептала она.

—

Ладно, принцесса, интересный оборот получается!

Обморок, как в «Евгении Онегине»? — Он резко

отодвинул стул и грубо схватил ее за локоть. — Сейчас

тобой займется ротмистр Саган.

14

-Здравствуйте,

мадемуазель

баронесса,

—

приветствовал ее офицер в аккуратно прибранном

кабинете чуть дальше по коридору, где стоял запах

опилок и сигар. — Я ротмистр Саган. Петр

Михайлович Саган. Приношу извинения за дурные

манеры и запах изо рта некоторых моих подчиненных.

Прошу, присаживайтесь.

Он встал и стал изучать свою новую арестантку:

перед ним стояла стройная девушка с роскошными

каштановыми волосами, в помятой и испачканной

форме воспитанницы Смольного института. На бледном

лице резко выделялись припухшие и покрасневшие

губы. Она как-то неловко стояла, крепко прижав руки к

груди, потупив глаза.

Саган поклонился, словно они были на рауте, и

протянул ей руку. Ему нравилось пожимать руки

арестантам. С одной стороны, он

«измерял их температуру» и демонстрировал то, что

генерал называл «мягко стелет, да жестко спать». Он

заметил, что руки у девушки дрожат, от нее уже разило

камерой. На ее форменном переднике что? Кровь?

Верно, ударила какая-нибудь сумасшедшая. Что ж, это

вам не яхт-клуб. Шикарным девицам следует быть

предусмотрительней, прежде чем затевать заговор

против государя-императора.

Он придвинул стул и помог ей сесть. Сашенька как-

то сразу показалась ему слишком юной. Но Саган с

удовольствием говаривал, что он профессиональный

контрразведчик, а не нянька. Он не делал скидки на

совершенно

юный

возраст,

избалованность

и

растерянность. Пусть она всего лишь пешка, но что-то

она должна знать — ведь, в конце концов, она

племянница Менделя.

Сашенька устало опустилась на стул. Саган не без

удовольствия отметил, что она полностью истощена, и

рассчитал необходимую дозу сочувствия. Она не что

иное, как просто растерянный ребенок. Тем не менее

это открывало перед ним интересные перспективы.

Вы, похоже, проголодались, мадемуазель. Хотите,

закажем завтрак? Иванов! — В дверях появился

жандарм.

Она кивнула, избегая смотреть ему в глаза.

— Что мамзель будет угодно? — Иванов, изображая

официанта, размахивал воображаемыми карандашом и

блокнотом.

— Посмотрим! — ответил за нее капитан Саган,

припоминая, что написано в досье. — Держу пари,

барышня желает горячее какао и гренки из белого

хлеба с маслом и икрой?

Сашенька молча кивнула.

— Что ж, икры у нас нет, но какао, хлеб и мармелад

из «Елисеевского» на Невском найдется. Годится?

— Да, спасибо.

— Вы поранились.

— Да.

— На вас кто-то напал?

— Да, вчера ночью, но это пустое.

— Знаете, почему вы здесь?

— Мне предъявили обвинение. Я невиновна.

Он улыбнулся: она все еще не поднимала на него

глаза. Руки прижаты к груди, она вся дрожала.

— Виновны, виновны. Вопрос только, в какой степени.

Она отрицательно покачала головой. Саган решил,

что это будет очень глупый допрос. Иванов, в белом

фартуке поверх голубого мундира, ввез на тележке

завтрак: хлеб, мармелад, какао.

— Как вы и заказывали, мамзель, — произнес он.

— Очень хорошо, Иванов, у вас изысканный

французский. — Затем Саган обратился арестантке: —

Неужели Иванов не напомнил вам официантов из

«Донона», любимого ресторана вашего батюшки, или

из «Гранд-отеля» в Карлсбаде?

— Я там никогда не была, — прошептала Сашенька,

кончиками пальцев дотрагиваясь до распухших губ — к

этому жесту, как Саган заметил, она прибегала в

минуты задумчивости. — Там бывает моя матушка,

меня же с гувернанткой селят в захудалом пансионе.

Но вам, разумеется, об этом известно.

Она вновь замолчала.

Все они такие: из-за нелюбви в семье попадают в

плохую компанию. Должно быть, она умирает с голоду.

Но он ждал, когда она попросит разрешения приняться

за еду.

Однако вместо этого она посмотрела прямо ему в

глаза, как будто вид еды вернул ее к жизни. Холодные

серые глаза внимательно изучали капитана. Зрачки в

крапинку под нависшими бровями,

насмешливое любопытство заключенной застали

ротмистра врасплох.

— А вы так и будете сидеть и смотреть, как я ем? —

поинтересовалась она, отламывая кусочек хлеба.