Страница 89 из 92
Но коварный враг действует быстрее. Лихорадочное состояние и озноб усиливаются. Еве приходится терпеливо пускать в ход всю свою дипломатию, чтобы мать согласилась принять доктора. Под предлогом, что люди этой профессии надоедливы, что им нельзя платить (ни один врач не принимал платы от мадам Кюри), Мари все время отказывалась от постоянного врача. Эта ученая, этот друг прогресса восстает против лечения как простая крестьянка.
Профессор Рего сам заходит к Мари с дружеским визитом. Он предлагает посоветоваться со своим другом — доктором Раво, а этот рекомендует пригласить профессора Булена, главного врача городских больниц. Последний же, только взглянув на бескровное лицо Мари, сразу говорит: «Лежать в постели. Вам нужен отдых!»
Сколько раз мадам Кюри слыхала такие восклицания! И не внимала. Она продолжает утомляться, бегая по лестницам с этажа на этаж на набережной Бетюн, почти каждый день работает в Институте радия. В солнечный майский день 1934 года после полудня она остается в физическом зале до половины четвертого, устало касается пробирок, приборов — своих неизменных спутников. Обменивается несколькими фразами с сотрудниками. «У меня жар, — говорит она слабым голосом, — поеду домой». Она еще раз обходит сад, где яркими пятнами проступают вновь распустившиеся цветы. Вдруг она останавливается перед чахлым розовым кустом и зовет своего механика:
— Жорж, взгляните на этот куст: необходимо заняться им теперь же!
К ней подходит один из учеников, заклинает ее ехать домой на набережную Белон. Она слушается, но, перед тем как сесть в автомобиль, еще раз оборачивается и говорит:
— Так не забудьте, Жорж, о розовом кусте.
Ее тревожный взгляд на хилое растение был и последним прости лаборатории.
Она уже не встает с постели. Малодейственная борьба с неопределенной болезнью, называемой то гриппом, то бронхитом, ведет к утомительным способам лечения. Мари подчиняется им с неожиданной, пугающей кротостью, позволяет перевезти себя в клинику для полного обследования. Два рентгеновских снимка, пять или шесть анализов ставят в тупик специалистов, приглашенных к больной. По-видимому, ни один из органов не затронут, никаких характерных признаков определенной болезни. Но поскольку давнишние зарубцевания и небольшой воспалительный процесс затуманивают снимки с легких, доктора предписывают Мари компрессы и банки. Когда же она, чувствуя себя ни хуже ни лучше, возвращается на набережную Бетюн, среди окружающих начались шептания о санатории.
Ева робко подает ей мысль о таком изгнании. И тут Мари слушается, готова ехать. Она надеется на чистый воздух, думает, что ее выздоровлению мешает городской шум и пыль. Строятся планы. Ева поедет с матерью и проживет с ней в санатории несколько недель, затем приедут из Польши ее сестра и брат, чтобы не оставлять ее одну, на август приедет к ней Ирэн. А к осени она поправится.
В комнате больной сидят Ирэн и Фредерик Жолио, говорят с мадам Кюри о работах в лаборатории, о доме в Со, о правке гранок ее книги, которую она недавно кончила писать. Один из молодых сотрудников профессора Рего, Жорж Грикуров, который заходит почти каждый день справляться о здоровье Мари, расхваливает ей всю приятность и пользу санатория. Ева занимается устройством новой квартиры, выбирает цвет обоев, занавесок и обивки.
Несколько раз Мари с легким смешком говорит, посматривая в глаза дочери:
— Может быть, мы делаем много шума из ничего?
Но у Евы для таких случаев заготовлены возражения и шутки; и ради успокоения Мари она изо всех сил тормошит подрядчиков. Вместе с тем она не надеется умилостивить судьбу: хотя врачи и не глядят на дело пессимистически, а в доме никто не выказывает тревоги, Ева без всяких определенных оснований уверена в худшем.
За время ясных дней этой солнечной весны Ева проводит целые часы у обреченной на бездействие матери, в близком общении с ней. И перед Евой обнажается цельная душа Мари, ее чуткое и благородное сердце, ее безграничная нежность, почти нестерпимая в такой момент. Она становится прежней «миленькой мэ». А главное, остается все той же юной девой, которая писала сорок шесть лет тому назад в своем маленьком письме по-польски:
«Люди, так живо чувствующие, как я, и не способные изменить это свойство своей натуры, должны скрывать его как можно больше».
В этом — разгадка ее стыдливой, чрезмерно чувствительной, скрытной, легко ранимой души. В течение всей славной жизни Мари запрещала себе непосредственные порывы, признания в слабости и, может быть, призывы на помощь, готовые сорваться с ее уст.
Даже теперь она не раскрывается, не жалуется, или чуть-чуть, едва заметно. Говорит только о будущем… О будущем лаборатории, института в Варшаве, о будущем своих детей: она знает, что через несколько месяцев Ирэн и Фредерик Жолио получат Нобелевскую премию. Мечтает о своей будущей жизни в новой квартире, чего ей не дождаться, или в своем доме в Со, который так и не будет построен никогда.
Мари слабеет. Прежде чем перевозить мать в санаторий, Ева просит четырех столпов медицинского факультета собраться на консилиум: лучших, самых знаменитых врачей во Франции. Я не называю их по имени, чтобы это не имело вида их осуждения или черной неблагодарности с моей стороны. Они полчаса обследовали женщину, страдающую непонятным недугом, сомневаясь, определили его как возобновление туберкулезного процесса в прежних зарубцеваниях и посчитали, что пребывание в горах победит болезнь. Они ошиблись.
Трагически спешные приготовления к отъезду. Чтобы беречь силы Мари, к ней пускают только самых близких. Но она сама нарушает предписание, велит провести тайком к себе в комнату свою сотрудницу мадам Котель и отдает ей ряд распоряжений: «Надо тщательно упаковать актиний и хранить его до моего возвращения. Я рассчитываю на вас, чтобы все было в порядке. Мы с вами вновь займемся этой работой после моего отдыха».
Несмотря на сильное ухудшение, врачи советуют ехать немедленно. Путешествие мучительное, несказанно трудное. Доехав до Сен-Жервэ, Мари теряет сознание и поникает на руках Евы и сестры милосердия. Когда же, наконец, ее помещают в лучшую комнату санатория в Санселльмозе, снова делают рентгеновский снимок и обследования; обнаруживается — дело не в легких, и переезд был бесполезен.
У Мари жар, температура свыше сорока градусов. И ее нельзя скрыть, так как Мари сама с добросовестностью ученого проверяет высоту столбика ртути. Она почти не говорит об этом обстоятельстве, но в ее поблекших глазах отражается страх. Спешно вызванный из Женевы профессор Рох сравнивает исследования крови за последние дни и находит быстрое падение количества белых и красных кровяных шариков. Он устанавливает злокачественную скоротечную анемию. Поддерживает Мари в ее неотвязной мысли о желчных камнях. Уверяет ее, что никакой операции не будет, и назначает энергичное, но безнадежное лечение. А жизнь уходит из утомленного организма.
Начинается тяжкая, жестокая борьба, когда тело не хочет погибать и сопротивляется с неистовым ожесточением. Ухаживая за матерью, Ева ведет борьбу иного рода: в еще ясном уме мадам Кюри нет мысли о смерти. И вот это чудо надо сохранить. В особенности надо умерить физическую боль, подкрепить и тело и душу. Ни тягостных способов лечения, ни запоздалого переливания крови, уже бесполезного и пугающего. Никаких нежданных сборищ у постели умирающей, так как Мари, увидав собравшихся родных, была бы убита внезапным сознанием ужасного конца.
Я буду всегда лелеять в своей памяти имена тех, кто помогал моей матери в эти жуткие дни. Доктор Тобе, директор санатория, и доктор Пьер Ловис отдавали Мари не только свои знания. Вся жизнь санатория как будто остановилась, застыла в неподвижности от душераздирающей вести: умирает мадам Кюри.
Весь дом преисполнен уважения, готовности помочь. Оба врача сменяют друг друга в комнате больной. Они подбадривают Мари и облегчают ее состояние. Заботятся о Пве, помогают бороться, лгать и, хотя она их об этом не просила, обещают ей заглушить последние страдания Мари снотворным.