Страница 28 из 80
Это очень действовало на умы.
В лесах под Вязниками образовалась целая колония «лесных старцев». Ученики Капитона — француз Вавила, Леонид, Василий Волосатый — проповедовали уже не укрощение плоти, а самоубийство голодом. Изуверы-морильщики сотнями запирали людей в избах, но сами в голодовках не участвовали, несли свою ужасную проповедь дальше. К 1665 году изуверы стали призывать крестьян запираться в овинах и сжигаться. Десять последующих лет весь Север был охвачен массовыми «гарями», как тогда называли самосожжения.
Близок по духу Спиридону Потемкину и «лесным старцам» был внук крепостного из поместья Одоевских дьякон московского Благовещенского собора Федор Иванов. Этот молодой еще человек увлекся вопросами обряда, изучил греческий и латинский языки, раздобыл старинные книги и писал сочинения, полные мрачных предсказаний. Впоследствии они с Аввакумом пояснили пришествие антихриста, «сына погибели». Он будет человеком, определенной личностью, «зачатой от блуда» еврейской женщиной «от колена Данова». И он «воцарится в Риме, но пройдет мучительски и до Иерусалима». Там, в своей столице, он будет первым среди одиннадцати земных царей, начав покорение прилежащих стран с Египта.
Гнетущее беспокойство заставляло обращаться к туманным словам древних книг, к сочинениям Кирилла Александрийского, например, и толковать по-своему откровения Иоанна, предсказывавшего появление царя, «которому надлежит пасти все народы жезлом железным».
Все это будоражило русский народ, катилось до самого Дона и дальних сибирских краев, подготавливая почву для появления сотен старообрядческих группок и сект, наслаиваясь на недовольство крестьян все туже завинчивающимися тисками царской и боярской власти.
Старая гвардия ревнителей благочестия почти сошла на нет. Неронов совсем одряхлел, да и примирился он с нововведениями. Но возвращения Аввакума добивался неустанно. Молва о страданиях и огнепальной проповеди протопопа в Сибири возбуждала любопытство, надежды, тревогу.
Тревогу испытывал царь. Но как трезвый политик, он рассчитывал на сокрушительную работу времени, денег, власти. Аввакум, насколько помнил Алексей Михайлович, простодушно любил всяческие почести. И эти почести были ему оказаны.
Протопопу сказали прямо: уймись, и ты получишь любое место. Даже наивысшее — место царского духовника. Заготовили и показали ему бумагу о назначении. Но Аввакум «не захотел, да не захотел же…»
Уговаривать Аввакума поручено было Родиону Стрешневу, впоследствии боярину и «дядьке» царевича Петра. И если царь надеялся «исправить» протопопа, то и Аввакум чаял того же. Он так и сказал Стрешневу: мол, «помаленьку исправится» царь. Стрешнев хохотал — такое о царе можно было сказать только в шутку.
Царь велел вознаградить протопопа. «Пожаловал, ко мне прислал десять рублев денег, царица десять рублев же денег, Лукьян духовник десять рублев же, Родион десять рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных и нечева сказывать: всяк тащит да несет всячиною!» Поскольку Аввакум отказался от духовничества, ему посулили, что с сентября 1664 года он сядет на Печатном дворе и будет править книги.
Большей радости Аввакуму трудно было доставить. Но еще в августе боярин Салтыков передал ему царский выговор:
— Власти на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил. Поедь в ссылку опять.
Что же стало причиной царского гнева? Что успел сделать Аввакум за свое сравнительно короткое пребывание в Москве?
Очень многое.
До приезда Аввакума многочисленные противники никоновской реформы действовали всяк на свой риск. У них не было признанного главы, руководителя, который бы объединил разрозненные усилия и создал мощное движение. Теперь такой руководитель появился. Десятилетняя ссылка в Сибирь, непоколебимая стойкость и приверженность к «родной святой старине», громадная начитанность, редкая способность в любых условиях постоять за свои убеждения — все это создало ему непререкаемый авторитет. Аввакум воспринял признание своих заслуг как нечто само собой разумеющееся и пошел напролом — он действовал смело, не знал колебаний и не шел ни на какие уступки.
Любопытно, что первыми обвинение в расколе бросили именно Аввакум и его друзья. Для Никона, а потом для Алексея Михайловича такого понятия не существовало — были строптивцы, возмутители спокойствия и не более того.
Аввакум был желанным гостем в домах московской знати. Многие становились его духовными сыновьями и дочерьми. Умный и тонкий психолог, отличный рассказчик, протопоп притягивал к себе людей как магнит. Так он сразу сблизился с боярыней Феодосьей Прокопьевной Морозовой и ее сестрой княгиней Евдокией Прокопьевной Урусовой. Обе были дочерьми окольничьего П. Ф. Соковнина, близкого родственника и дворецкого царицы. Феодосью рано выдали замуж за Глеба Ивановича Морозова, брата царского «дядьки и пестуна», а потом всесильного временщика Бориса Ивановича Морозова. Рано же овдовев, она по-прежнему занимала высокое место при царице Марии Ильиничне, была ее ближней боярыней и подругой. И Соковнины, и Морозовы имели сказочно большие состояния. По словам Аввакума, только у Морозовой было тысяч восемь крепостных и всякого имущества на полтораста-двести тысяч рублей. Она выезжала в золоченой карете, которую тянули полдюжины горячих аргамаков и сопровождали до сотни слуг, расчищавших путь, «оберегавших честь и здоровье» боярыни.
Женщина экзальтированная, она тянулась к славному сибирскому мученику и самозабвенно служила его делу. Свой дом она превратила в подобие монастыря, наполнила его монахинями, нищими, юродивыми, которые, имея доступ в любой московский дом, усердно помогали Аввакуму настраивать общественное мнение.
Морозова жила без мужской ласки. Нервная любовь к единственному сыну и лихорадочная деятельность в защиту старины стали смыслом ее существования. Современным романистам, заглядывающим в XVII век, всегда соблазнительно бывает внести в отношения Феодосии и Аввакума некий романтический оттенок, а то и намекнуть на возможность близости между ними. Поводом к тому может быть имеющееся в делах XVII века неподтвержденное обвинение в том, что, водясь с протопопом Аввакумом, боярыня Морозова будто бы «робят родит».
— Вдова я молодая, — говорила она Аввакуму. — Хочу тело свое умучить постом и жаждою…
В своем постничестве она доходила до крайностей. Носила власяницу. Ложилась спать при слугах «на перины мягкие под покрывала драгоценные», а потом перебиралась тайком на пол, покрытый рогожкой.
У своей духовной дочери Аввакум «не выходя жил во дворе». Часто бывал он и у родственницы царицы — боярыни Анны Петровны Милославской, внучки знаменитого князя Димитрия Пожарского. К Федору Михайловичу Ртищеву за Боровицкие ворота он ходил «браниться с отступниками». Кстати, Феодосья Морозова была двоюродной сестрой начальника приказа Большого Дворца Ртищева, а ученый старовер Спиридон Потемкин — его дядей по матери.
Ртищев, как мы уже говорили, покровительствовал украинским монахам и стоял за новшества, но не забывал и ревнителей старины. Он любил слушать их оживленные и продолжительные споры. Даже не углубляясь в догматическое существо споров, можно представить себе, как темпераментно Аввакум состязался в красноречии со своим земляком архиепископом Иларионом, царским духовником Лукьяном, Епифанием Славинецким, Симеоном Полоцким…
С Симеоном, «Семенкой-чернецом», Аввакум познакомился на приеме у царя тотчас по приезде из Сибири. «Видев он ко мне царевы приятные слова, — писал Аввакум, — прискочил ко мне и лизал меня. И я ему сказал:
— Откуда ты, батюшка?
Он же ответил:
— Я, отеченька, из Киева.
Я вижу, похож он на римлянина (католика. — Д. Ж.). У Федора Ртищева с ним в палате считалися…»
«Счеты» они с Симеоном сводили до полного изнеможения и расходились «как пьяные».
Однажды Аввакум пришел на свой двор от Ртищева «зело печален, так как в дому у него шумел много о вере и законе». И застал у себя непорядок — Настасья Марковна побранилась с вдовой Фетиньей, жившей в семье Аввакума. Еще не остывший от споров, он сгоряча побил обеих. «Да и всегда такой я, окаянный, сердит, драться лихой».