Спартак

Побуждаемые к энергичным действиям опасностью положения, консулы и П. Сервилий взялись за дело со всем рвением. П. Сервилий отправился к римскому флоту в Остию, а оттуда — к берегам Сицилии. Консулы же послали письма в Цизальпийскую Галлию проконсулу Г. Кассию и в Трансальпийскую Галлию пропретору М. Фонтею, требуя поставить свои провинции на военное положение и начать сбор сил для участия в облаве на «убегающего из Италии Спартака». Одновременно и самом Риме они произвели набор и составили два легиона, которые и присоединили к войскам, набранным вербовщиками в Нации, Этрурии, Умбрии, Пицене, Трансальпийской Галлии (Цицерон). Конницу консулам доставили из Свободной Галлии эдуи (позже — в период войны Цезаря в Галлии — эдуи ставили себе в заслугу оказание Риму помощи в войне со Спартаком и неоднократно напоминали Цезарю о такой своей услуге).

Быстро завершив формирование армий, Геллий и Лен-тул двинулись с ними на восток от Рима, навстречу шедшему на север Спартаку.

Вскоре они разделились. Геллий повернул на юг — он взял на себя Крикса, а Лентул продолжал движение Спартаку наперерез. У второго консула имелась личная причина взять на себя вождя рабов. Все это время — от начала «войны Спартака» — он подвергался в Риме укорам за своего бывшего гладиатора. Поэтому Лентулу не терпелось сразиться со Спартаком и «привести в чувство» своего мятежного гладиатора.

Весь Рим замер в ожидании. Действительно, зрелище предстояло небывалое: бывший хозяин состязался со своим бывшим гладиатором в счастье и воинском таланте.

Каждый новый день Цицерон начинал в большом волнении. Он жадно ловил всякую весточку из армии, где находилось много близких ему людей, и с нетерпением ждал писем от своих друзей — консулов[52].

Ни в какой мере восставшим рабам и италийским низам Цицерон не сочувствовал. Для этого взгляды его были слишком консервативны. И сам он никогда этого не скрывал. Уже в одной из первых своих речей, когда ему было 20 лет, он говорил: «Кто меня знает, тому известно, что, когда мое задушевное желание о примирении партий (Мария и Суллы. — В. Л.) не осуществилось, я, насколько позволяли мои слабые, ничтожные силы, трудился для победы тех, которые ныне победили. Всякому было ясно, что тут подонки общества вступали в борьбу за власть с его цветом. Одни только дурные граждане могли не примкнуть в этой борьбе к тем, торжество которых обеспечивало государству достоинство внутри и почет извне. Доволен и рад от всего сердца, судьи, что это стало действительностью, что каждому были возвращены его права и преимущества, и вместе с тем не могу не признать, что все это произошло по воле богов, при живом участии римского народа и благодаря уму, военной силе и счастью Л. Суллы. Я не имею права порицать того, что были наказаны люди, упорно сражавшиеся за дело другой партии, не могу не похвалить того, что возданы почести героям, оказавшим громадные услуги при исполнении самого дела. Ради этого, мне кажется, сражались они, ради этого, признаюсь, примкнул к их партии и я».

Такой спич не являлся насилием над собой, вызванным тяжелыми обстоятельствами времени — мрачным господством сулланского режима. Цицерон в силу своего воспитания всегда тяготел к аристократии, а демократию марианцев не выносил. Недаром, конечно, он говорил: «Все мы, честные люди, всегда благосклонно относимся к знатности». Себя самого он именовал «борцом за дело сената, Италии, государства» и очень любил порассуждать о «безумных стремлениях вожаков народа». Всякий народный трибун, несогласный с сенатом, был для него «явный негодяй и неимущий». О самом римско-италийском плебсе Цицерон отзывался презрительно. Так, в одном интимном письме Аттику (61 г.) он пишет о «составляющей народные сходки пьявке казначейства, жалкой и голодной черни», в другом (60 г.): «Ведь нашу силу, как ты хорошо знаешь, составляют богатые люди. Народу же и Помпею я вполне угодил своим предложением о покупке земель (ведь этого я и хотел); я полагал, что, проведя ее настойчиво, можно будет вычерпать городские подонки и заселить безлюдные области Италии».

Понятно, что при таких взглядах Цицерону не терпелось узнать, как же консульские армии разделались с мятежниками. Нетерпение его вскоре было удовлетворено, но не совсем так, как он ожидал.

Проводив армию Спартака, Крикс со своими легионами двинулся к Сипонту, на земле которого располагалась колония сулланских ветеранов (около 10 тысяч).

Основанная в 194 году до н. э. недалеко от горы Гарган (и югу от нее находилась печально знаменитая болотистая Салапия), колония эта являлась худшим из всех районов расселения ветеранов (82 г. до н. э.).

Но такое положение оказалось временным. Ветераны сильно обогатились на восточной войне и на проскрипциях, деньги у них были, война их уже не привлекала, теперь они жаждали спокойной и мирной жизни, заслуженного почета и славы. Естественно, что они с величайшей охотой по заветам предков вновь взялись за земледелие, в большом количестве покупали рабов из галлов и германцев, лошадей и овец, обстраивались, осушали землю, пробовали разводить виноград, широко используя советы многочисленных римских агрономов и знающих соседей.

В результате за небольшой срок, меньше чем за 10 лет, окрестности Сипонта и Салапии совершенно преобразились.

Вот в эту-то область и двинулся Крикс. Он намеревался окончательно разделаться с ветеранами, засевшими в Сипонте, освободить из эргастулов заключенных туда рабов, захватить для формирования кавалерийских частей новые конские табуны, создать еще одну продовольственную базу.

Сулланские ветераны, призванные вновь к оружию декретом сената и необходимостью, и не думали сдаваться, хотя их было и гораздо меньше. Поседевшие в войнах, люди храбрые и опытные, увенчанные блестящими победами под начальством Суллы, они презирали повстанцев, во-первых, как людей, уже однажды побежденных ими на войне, во-вторых, как собственных беглых рабов, по спинам которых они еще столь недавно прохаживались палкой и плетью.

Собравшись с началом восстания в Сипонте, ветераны сильно укрепили город. Отсюда они делали частые вылазки против осадившего их Крикса. Последний отвечал разорением окрестностей с помощью летучих отрядов. И ветераны, сжимая кулаки и задыхаясь от злобы, вынуждены были смотреть, как горели их имения и под стенами города толпы беглых рабов делили их имущество.

А с главными военными силами римлян происходило в это время вот что: консул Геллий, разделившись с Лентулом (последний двинулся на Спартака), стремительно вел свои войска на юг. По соглашению между ними он должен был взять на себя Крикса.

Предки Л. Геллия Публиколы были самнитами. Десятилетиями они воевали с римлянами, а со второй Пунической воины (218–201 гг. до н. э.) переселились в Рим. К началу спартаковской войны род Геллиев дал уже несколько поколений видных политиков и полководцев и путем брака с фамилией знатных Валериев приобрел для своих сочленов почетное прозвище Публиколы. Отец Л. Геллия, сенатор и судебный оратор средней величины, известен был своей образованностью, знанием родной истории, находчивостью в судебном споре. Великие ораторы того времени оттеснили его с первых мест. «Тем не менее он принес много пользы своим друзьям и прожил так долго, что был современником ораторов многих поколений» (Цицерон). Сам Л. Геллий (114 — после 45 г. до н. э.), «сильный и мудрый человек», по отзыву его друга Цицерона, враг Верреса (вместе с ним он был претором в 74 г.), благодаря принадлежности к «кругу» Помпея и большим способностям военачальника и оратора сумел подняться до положения консула, а в 70 году со своим коллегой Гн. Лентулом стал даже цензором. Наместничество он проводил в провинции Ахайе (71 г.), в Афинах затем исполнял обязанности легата Помпея при его борьбе с пиратами (67 г.). Был на стороне сената в борьбе с Катилиной и голосовал вместе с другими за казнь руководителей заговора (63 г.). Способствовал возвращению Цицерона из изгнания (57 г.).

52

О дружбе своей с консулами 72 года Цицерон упоминает в речи «За Клуенция»: «Доблестные мужи, недавно бывшие у нас цензорами (Л. Геллий и Гн. Лентул были цензорами в 70 г. — В. Л.), оба — мои друзья. В особенно же близких и сердечных отношениях, явившихся следствием взаимных услуг, нахожусь я с одним из них, как вы большей частью знаете (то есть с Геллием. — В. Л.)…Что же касается специально Лентула, моего доброго друга, — имя которого я произношу с тем уважением, которого требуют его выдающиеся качества, равно как и тот высокий сан, которым почтил его римский народ…»