Страница 7 из 10
«Агенты <Военно-промышленного> Комитета и сам председатель постоянно выезжали на фронт для постепенной подготовки оппозиционного настроения среди командного состава, — пишет ген. Глобачев, — причем Гучков брал на себя главнокомандующих фронтами и командующих армиями. Он старался приобрести популярность и среди рядового офицерства <…> Например, в одном из полков, в г. Риге, Гучков заявил в офицерском собрании, что только благодаря его ходатайству был издан высочайший приказ по военному ведомству об ускоренном производстве офицеров в следующие чины во время их пребывания на фронте, чем вызвал по отношению к себе бурю восторгов — так что при оставлении офицерского собрания офицеры вынесли его на руках».
Особенно дороги Гучкову были те, кто по разным причинам был обижен на Государя и поэтому легче всего должны были поддаться агитации. Через два дня после отставки товарища министра внутренних дел Джунковского Гучков послал ему письмо: «Санкт-Петербург, Фурштадтская, 36. 17 августа 1915 г. Дорогой Владимир Федорович, всей душой с Вами. Знаю, что Вы переживаете. Но не скорбите, а радуйтесь Вашему освобождению из плена. Вы видите, «они» — обреченные, их никто спасти не может. Пытался спасти их Петр Аркадьевич <Столыпин>. Вы знаете, кто и как с ним расправился. Пытался и я спасти. Но затем махнул рукой. Пытались сделать и Вы, но на Вас махнули рукой. Но кто нуждается в спасении, так это Россия. И она от Вас не отмахнется. Она нуждается в таких людях, как Вы. Послужите ей. Крепко жму Вашу руку. Глубоко уважающий Вас и искренне преданный А. Гучков».
Джунковский приехал к Гучкову, но не застал его дома и оставил такой ответ: «Многоуважаемый Александр Иванович, заезжал, чтобы лично Вас поблагодарить за выраженные Вами чувства и дорогое участие, поверьте, я очень ценю Ваше участие и оно меня очень тронуло. Жалею, что не удалось застать Вас, хотел сказать, что часть письма вызвала у меня недоумение. Вы меня знаете хорошо, Вы знаете мои идеалы и всю мою службу, и что бы со мной ни было, что бы ни случилось, какие бы испытания ни выпали еще на мою долю, я не изменю тем идеалам и завету, с которыми начал свою службу Монарху и России, Простите за откровенность, но я не считал себя вправе скрыть от Вас свои чувства. Еще раз благодарю Вас, что вспомнили меня в моем испытании. Искренне преданный и уважающий Вас В. Джунковский. 19.VIII.1915 г.».
«У многих были известные принципы, верования и симпатии, для многих это представляло трагедию», — объяснял впоследствии Гучков.
Агитация за переворот продолжалась и из других источников. Летом 1916 г. Родзянко, В. Маклаков и Терещенко ездили на фронт. Одной из целей этой поездки было привлечение на свою сторону главнокомандующего Юго-Западным фронтом ген. Брусилова. Брусилов был порядком обижен на Государя. Во-первых, в 1915 г. он был награжден званием генерал-адъютанта при следующих обстоятельствах: «В столовой, — пишет он в воспоминаниях, — государь обратился ко мне и сказал, что в память того, что он обедает у меня в армии, он жалует меня своим генерал-адъютантом. <…> это пожалование меня несколько обидело, потому что из высочайших уст было сказано, что я жалуюсь в звание генерал-адъютанта не за боевые действия, а за высочайшее посещение и обед в штабе вверенной мне армии». «Обиду эту, — пишет Воейков, — генерал Брусилов сумел очень хорошо скрыть, так как на вид был страшно взволнован благорасположением к нему государя императора, изливал свои верноподданнические чувства, целовал руку царя, причем, не забыл и великого князя, которому тоже поцеловал руку». Но обиделся по-настоящему Брусилов, вероятно, позже, после «брусиловского прорыва», успех которого, как он думал, не был закреплен по воле Государя.
Обиженного Брусилова, как и обиженного Джунковского, попытались привлечь к делу. Родзянко послал ему свою «Записку», составленную по тому же шаблону, по которому принято было в Думе критиковать правительство: если о министрах Родзянко говорил: «Правительства нет, системы нет», то в «Записке» сообщалось: «В деле назначения и смены командного состава нет системы, и назначения на высшие посты носят чисто случайный характер». Брусилов, видимо, информацией Родзянко интересовался. Одна из его телеграмм по армии, № 96.506, так и начинается: «Председатель Государственной Думы Родзянко довел до моего сведения, что много офицеров, особенно нижних чинов, уезжают в тыл самовольно…»
Не забывали заговорщики и ген. Алексеева. Даже когда он лечился в Севастополе, к нему приезжали «представители некоторых думских и общественных кругов» с вопросом о перевороте. Алексеев считал, что переворот был бы губителен, т. к. фронт «и так не слишком прочно держится»[8]. Алексеев был почему-то убежден, что «представители» затем поехали к Брусилову и Рузскому и получили от них «ответ противоположного свойства». Около этого же времени тифлисский городской голова Хатисов предложил престол Великому Князю Николаю Николаевичу, и Великий Князь отказался. Инициатива переговоров во втором случае принадлежала кн. Львову. Есть данные, что и делегацию к Алексееву послал Львов.
В начале января 1917 г. в Петроград приехал очередной друг Гучкова ген. Крымов и просил Родзянко собрать депутатов Думы для рассказа о «катастрофическом положении армии». «Настроение в армии такое, — говорил на этом собрании Крымов, — что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют… Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим». С Крымовым согласился Шингарев, Шидловс-кий сказал: «Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию», а «самым неумолимым и резким был Терещенко». «Много и долго еще говорили у меня в этот вечер», — таинственно замечает Родзянко[9].
Немного позже состоялся обед у Вл. И. Гурко по случаю приезда из Ставки его брата. Приглашены были около 40 членов Думы и Государственного совета, среди них Савич, Шульгин, Шингарев, Стишинский, Гучков, Меллер-Закомельский. «Обменялись мнениями, — писал участник этого обеда член Государственного совета Менделеев. — Общее напряженное настроение. <…> Все ждали чего-то. Казалось, сейчас заговорят <…> о перевороте. Но я этого не дождался. А ушел одним из последних. После меня осталось человек пять, в том числе прирожденный заговорщик А. И. Гучков. Быть может, тут-то и началось самое серьезное».
Шульгин как всегда живописно описывает обычную картину последних месяцев перед революцией: «Это была большая комната. Тут были все. Во-первых, члены бюро Прогрессивного блока и другие видные члены Думы: Милюков, Шингарев, Ефремов, кажется, Львов, Шидловский, кажется, Некрасов… Кроме того, были деятели Земгора. Был и Гучков, кажется, князь Львов, Д. Щепкин и еще разные, которых я знал и не знал.
Сначала разговаривали — «так», потом сели за стол… Чувствовалось что-то необычайное, что-то таинственное и важное. Разговор начался на ту тему, что положение ухудшается с каждым днем и что так дальше нельзя… Что что-то надо сделать… Необходимо сейчас же… Необходимо иметь смелость, чтобы принять большие решения… серьезные шаги…
Но гора родила мышь… Так никто не решился сказать… Что они хотели? Что думали предложить?
Я не понял в точности… Но можно было догадываться… Может быть, инициаторы хотели говорить о перевороте сверху, чтобы не было переворота снизу. А может быть, что-нибудь совсем другое. Во всяком случае — не решились… И, поговорив, разъехались…»
Видно, что совещания такого рода перед февралем 1917 г. стали настолько обычным делом, что никто и не думал предупреждать о чем-то Государя, как это требовала присяга. Роль Гучкова на них сводилась к роли свадебного генерала. Хотя Шульгин и пишет, что «гора родила мышь», но такие совещания приучали общество к мысли о перевороте и приближающейся революции. Кроме того, на совещаниях легко знакомились или сговаривались нужные люди. Именно после одной из таких встреч сдружились Гучков и Некрасов.