Страница 98 из 110
20 Роль Ивановского в судьбе Грибоедова сильно преувеличена Смирновым. См.: Нечкина, с. 572, 585–586.
21 Вопрос об отношениях Грибоедова с Ф. В. Булгариным, журналистом и писателем, проделавшим путь от модного либерализма последних лет александровского царствования до крайней реакционности после 14 декабря 1825 г., неоднократно занимал современников. Ответ Жандра Смирнову обрисовывает лишь одну сторону дела. Грибоедов познакомился с Булгариным во время своего приезда в Петербург в июне 1824 г. Сближению их способствовали обстоятельства, о которых Булгарин рассказал в очерке "Как люди дружатся" ("Северная пчела", 1837, Ќ 47, с. 187–188). Живя в Варшаве (по-видимому, в 1817 г.), Булгарин приютил у себя больного юнкера Иркутского гусарского полка, оказавшегося приятелем Грибоедова; юнкер (фамилия его была приведена Булгариным не полностью: "Генис...") скончался от чахотки в доме Булгарина. Случай этот косвенно подтверждается архивными материалами (ЦГВИА, ф. 489, ед. хр. 2278, лл. 133, 160, 187, 218; ед. хр. 2279, лл. 133, 134), позволяющими расшифровать фамилию юнкера. Это был Петр Иванович Генисьен (его сестра, М. И. Генисьен (1803–1849) была замужем за кн. М. А. Волконским. – См.: Е. Г. Волконская. Род князей Волконских. СПб., 1900, с. 757). Он был зачислен вместе с Грибоедовым 26 июля 1812 г. в Московский гусарский полк. По–видимому, Генисьен тогда уже был болен, так как сразу же по прибытии в часть направлен в госпиталь и числился больным до конца 1813 г.
"Рассказывая мне о Москве, о своей жизни, – пишет Булгарин, – он с восторгом говорил об одном молодом офицере своего полка, которого он знал в Москве, еще будучи в пансионе. Из дружбы к этому офицеру он пошел в военную службу и ему обязан был всем своим образованием, любовью к изящному, высокому, к поэзии природы. Мой жилец писал несколько раз к этому офицеру и однажды получил от него письмо, в котором он уведомлял его, что приедет к нему в Варшаву. Больной прижимал это письмо к устам, плакал от радости... Я удивлялся этой необыкновенной привязанности и утешался. Моему сердцу было теплее.
Наконец, протекло лет шесть; я уже был в Петербурге и занимался словесностью, издавал "Северный архив". Однажды прихожу к другу и товарищу моему Н. И. Г<речу> и нахожу у него незнакомого человека. Добродушный хозяин познакомил нас по–своему, то есть таким образом, что мы знали, с первой минуты, как обойтись друг с другом. Мой новый знакомец был тогда не тот человек, каким он сделался после. Но бессмертие уже было в его портфеле... Это был Грибоедов!
Жесточайшие мои противники литературные были старые приятели, родственники или даже питомцы Грибоедова. Он даже хотел помирить меня с одним из них, воображая, что у этого человека душа Грибоедова... он ошибся. Все, что окружало Грибоедова, говорило ему противу меня, потому что я тогда занимался литературной критикой, я говорил резкие истины. За дружбу со мной Грибоедов приобрел даже литературных врагов; он хохотал и говорил только: хороши ребята! Грибоедова просили, чтобы он развязался со мною... Он улыбался и сидел у меня по восьми часов сряду. Признаюсь, что зато и я никогда не любил никого в мире больше Грибоедова, потому что не в состоянии любить более, почитая это невозможностью. Право, не знаю, люблю ли я более детей моих... Я люблю их, как Грибоедова, а Грибоедова любил, как детей моих, как все, что есть святого и драгоценного в мире. Душа его была рай, ум – солнце!
Когда он отправлялся в последний раз в Персию, я сказал ему накануне: "Ты пойдешь высоко; я навсегда останусь тем, что теперь, т. е. ничем, в полном смысле Пироновой эпитафии. Мои противники мучат тебя..." Он быстро взглянул на меня, схватил за руку и сказал: "Ничто в мире не разлучит нас. Помнишь ли Геннис... которого ты призрел в Варшаве? Он писал ко мне о тебе... Я давно искал тебя... Наша дружба не провалится: она имеет основание". Это собственные слова незабвенного. Ах, как малы перед ним его соперники! Он весь жил для добра и добром.
Итак, офицер, о котором говорил с восторгом мой больной жилец, к которому он писал, был Грибоедов!.. (Воспоминания, с. 46–47). Это намеренно идиллическое описание имело явственное полемическое задание: противопоставить имя Грибоедова "врагам" Булгарина, к числу которых к 1837 г. принадлежали все передовые деятели русской литературы. Значительно сдержаннее пишет об этом Н. И. Греч, подчеркивая меркантильную сторону отношений Булгарина с друзьями: "В моем доме он узнал Бестужевых, Рылеева, Грибоедова, Батенькова, Тургеневых и пр. – цвет умной молодежи! Несколько раз должен я напоминать, что Булгарин был в то время отнюдь не тем, чем он сделался впоследствии: был малый умный, любезный, веселый, гостеприимный, способный к дружбе и искавший дружбы людей порядочных... Таким образом постиг он всю благость, все величие души Грибоедова, подружился с ним, был ему искренне верен до конца жизни, но не знаю, осталась ли бы эта дружба в своей силе, если бы Грибоедов вздумал издавать журнал и тем стал угрожать "Пчеле", то есть увеличению числа ее подписчиков" (Н. И. Греч. Записки о моей жизни. М.–Л., 1930, с. 687, 690–691).
Уже в начале октября 1824 г. их отношения находятся на грани разрыва (см. письмо Грибоедова Булгарину от сентября 1824 г.), причиной которого послужил булгаринский фельетон "Литературные призраки", напечатанный в журнале "Литературные листки" (1824, Ќ 16, с. 93–108). Хотя автор и предупреждал в примечании, что в статье "нет никаких личностей", читатели безошибочно узнали в "истинном литераторе" Талантине, недавно прибывшем в столицу из отдаленных стран, где он находился на службе, – А. С. Грибоедова. Сам Грибоедов был возмущен фельетоном, о чем и писал Булгарину: "...сближаясь с Вами более и более, трудно самому увериться, что Ваши похвалы были мне не по сердцу, боюсь поймать себя на какой–нибудь низости, не выкланиваю ли я еще горсточку ладана!!" (ПССГ, т. III, с. 161). Фельетон написан в виде сценки, изображающей спор Талантина с литераторами "новой школы", Лентяевым, Неучинским, Фиялкиным, Борькиным, в которых распознаются карикатуры на Дельвига, Баратынского, Б. Федорова. Грибоедов действительно встречался с ними во время своего отпуска 1824–1825 гг., как об этом свидетельствует, в частности, И. И. Козлов, в дневнике которого записано 3 мая 1825 г.: "Вечером Лев Пушкин, Дельвиг, Грибоедов, человек умнейший, каких мало" ("Старина и новизна", 1906, кн. XI, с. 47).
Откликом на фельетон "Литературные призраки" явилась эпиграмма в журнале А. Ф. Воейкова "Новости литературы" (1825, сентябрь; под инициалами Н. Н.):
"Что за поэты вы? — Талантин говорит.
— Вот дайте мне еще лет двадцать поучиться
И сотней языков чужих обогатиться,
Тогда вас, верно, всех мой гений заглушит,
Стогласный, стоязычный;
Тогда в странах различных
Во всех концах земли уведают о нем!
Авось, мы до беды такой не доживем.
Откликнулся на фельетон эпиграммой и Вяземский:
Булгарин, убедись, что брань его не жалит,
Переменил теперь и тактику, и речь:
Чтоб Грибоедова упечь,
Он Грибоедова в своем журнале хвалит.
Врагов своих не мог он фонарем прижечь,
То хоть надеется, что, подслужась, обсалит.
("Русская эпиграмма второй половины XVII – начала XX века", Л., 1975, с. 282).
Впрочем, Болгарии сумел примириться с автором "Горя от ума", опубликовав отрывки из комедии (7–10 явления первого действия и третье действие, с цензурными исправлениями и купюрами) в своем альманахе "Русская Талия" (вышел из печати 15 декабря 1824 г.). Отношения их были закреплены участием Булгарина в грибоедовских делах во время заключения драматурга в здании Главного штаба (1826 г.) в ходе процесса над декабристами. Сохранилось десять записок Грибоедова к Булгарину, переданных из-под ареста. Однако участие Булгарина в деле Грибоедова продолжалось лишь на первом этапе расследования, когда Следственный комитет после первых допросов драматурга представил на высочайшее утверждение заключение о его невиновности. Заключение это императором не было утверждено, и Булгарин в апреле 1826 г. обрывает переписку с Грибоедовым. Но уже в июне 1826 г. Грибоедов живет на даче у Булгарина, о чем свидетельствует в своих воспоминаниях В. Н. Григорьев: "В 1826 году летом я случайно познакомился в Петербурге с Грибоедовым, автором известной комедии "Горе от ума". Я встретил его на даче у Булгарина, к которому иногда хаживал по литературным делам вследствие его же приглашения. Грибоедов... выпущен был на волю и от нечего делать поселился тогда на даче у Булгарина, который нанимал тогда каждое лето, вместо дачи, деревянный дом с садом на Выборгской стороне, на самом берегу Малой Невки, почти супротив Аптекарского сада" (журн. "Современник", 1925, кн. I, с. 134–135). К 1826 г. относится второе произведение Булгарина, прототипом героя которого послужил Грибоедов. В напечатанном в "Северной пчеле" (20 марта) "восточном апологе" "Человек и мысль" речь шла о турецком мудреце Абдале, по наветам недоброжелателей заключенном в тюрьму, но в скором времени освобожденном. В той же газете в редакторских статьях и фельетонах постоянно цитировались строки из "Горя от ума" (в том числе я те, которые еще не были пропущены в печать) – порой в целях торговой рекламы – например, "Фамусов в комедии "Горе от ума" говорит: