Страница 50 из 99
Одержимый порывом очистить казахскую литературу от «националистов», Тогжанов принялся разоблачать и одного из руководителей КазАППа – Казахской Ассоциации Пролетарских Писателей – коммуниста Сакена Сейфуллина, за которым он не признал никакого права называться пролетарским писателем, ибо «у него не только нет ничего пролетарского, но зачастую не хватает и советского».
Показателен способ обвинения (точно такой же впоследствии использовал Голощекин): критик громил С Сейфуллина за старые стихи, которые сам поэт публично признал ошибочными.
Особенно досталось за «пропаганду националистической идеологии стихотворению «Азия». В нем «Азия» говорит «Европе»:
За это любопытное стихотворение Сейфуллина обвиняли и впоследствии, когда по известному образцу, партийные критики испекли новую «правую националистическую группировку» под названием «сейфуллинщина», а самого поэта подвели под арест и расстрел – в конце тридцатых годов. В 1928 году с Сакеном Сейфуллиным им справиться не удалось – не сумели, как говорится в среде специалистов, оформить.
Тогжанов критиковал Сейфуллина и за то, что в 1924 году он посвятил книгу «Домбра» Троцкому (надо сказать, что критик «вовремя» напомнил об этом случае четырехлетней давности, так как Троцкий, исключенный из партии, как раз в это время отбывал ссылку в Алма-Ате).
Через два месяца, 6 июня 1928 года, С. Сейфуллин ответил на статью Габбаса Тогжанова в той же «Советской степи». Его ответ назывался «Неонационализм и его наступление на идеологическом фронте»:
«21 февраля 1922 года в своей «боевой» статье в «Энбекши-казах» Г. Тогжанов писал:
«Раньше в белых роскошных юртах, полные счастья, распивающие ароматный свой кумыс, едящие жирные и вкусные конские мяса, казы-карта, имеющие большие табуны лошадей, верблюдов, коров и баранов, …казахи питаются теперь всякой травой, вонючими муравьями, собачьим мясом, мышами…
…Хотя о голоде казахского населения в русских газетах не пишут, но в казахских газетах пишут…»
Уличив таким образом своего критика в «грехе» такой же шестилетней давности и припомнив ему, что когда-то Тогжанов вместе с Садвокасовым называл попутчиками «всех алаш-ординских писателей: и Жумабаева, и Ауэзова, и Аймаутова», С. Сейфуллин пришел к выводу, что «пока существует казахский байский класс – национализм (Алаш-Орда) будет жить».
Затем поэт дал подробные разъяснения по тем произведениям, которые Тогжанов обвинил в пропаганде национализма. Оказалось, что стихотворение «Айт» о мусульманском празднике он сочинил еще мальчиком, в акмолинском приходском училище, когда «мы о марксизме даже и не могли слыхать». По поводу стихотворения «Письмо к матери», обруганного Тогжановым, Сейфуллин писал:
«…Во-первых, это ложь, что я материнскую любовь считаю выше всего… Из этого стихотворения, что, не видно? – мать я ставлю выше или революцию?..»
Подробнее всего он говорил о стихотворении «Азия». Оно было написано в 1922 году во время Генуэзской конференции, когда «азиатское освободительное движение аплодировало т. Чичерину… В «Азии» еще был другой мотив… о семитах. Контрреволюционные элементы (национализм, шовинизм, мещанство) тогда усиленно поговаривали насчет «жидов». Я хотел и этому отвратительному натравливанию реакции, т. е. антисемитизму, дать пощечину. Конечно, угрожать империалистической Европе народами Азии не по-марксистски. И, конечно, восхвалять семитов, что они поведут человечество к братству, – тоже не по-марксистски… Об этой ошибке я в мае 1923 года в журнале Казкрайкома ВКП(б) «Кзыл-Казахстан» дал полное разъяснение» где неправильность положений признал».
Разъяснения и покаяния, как оказалось потом, ровным счетом ничего не значили.
На обвинения в комчванстве С. Сейфуллин ответил следующим образом:
«В Москве 30 января 1928 года в Комакадемии состоялся доклад Громова об эмигрантской литературе. Громов восхвалял Бунина, рекомендовал нашим писателям учиться у него. В прениях выступил тов. Фриче и сказал: «…Наша лирика стоит выше эмигрантской. Мы не можем учиться у Бунина, потому что он мистик. Эмигрантские писатели обречены и раздавлены вместе со своим классом и должны сойти на нет. У этих писателей все больше и больше умирает их формальное мастерство. Нашим писателям взять от них нечего» («На литературном посту», 1928, № 4). Вот слова авторитетнейшего марксистского критика т. Фриче. Пускай плачут, что мы не хотим учиться у алаш-ординского мистика Жумабаева, ученика Мережковского и Бальмонта…»
Таков был уровень тогдашней литературной полемики. В принципе она ничем не отличается от нынешних схваток…
Самое удивительное в том времени, пожалуй, полное пренебрежение к таланту. Отнюдь не понимали его как народное достояние, отнюдь не признавали в нем искры Божьей. Дарование даже и не уважали. Мерилом литературного труда сделалась идеология – в грубом и примитивном ее толковании, на уровне доноса. Умствующие начетчики типа «т. Фриче» дрессировали новых писателей «классовыми» хлыстами. Шаг в сторону, как при конвоировании, воспринимался как побег – и тут же открывали огонь… Ни Тогжанов, ни Сейфуллин даже не замечали, как в полемике (больше похожей на взаимные политические обвинения) они дружно затаптывают талантливого литературного собрата-Магжана Жумабаева и других даровитых писателей. Вряд ли они не догадывались, что вслед за публичными обвинениями придет час оргвыводов. Конечно, каковы они будут, никто не мог предвидеть в точности. Это знал только режиссер-постановщик газетной травли, восседающий в крайкоме. Он-то знал…
Самое человеческое, что ли, в статье Сейфуллина – ее окончание, что он косвенно жалуется на тесноту рамок, в которые уложена художественная литература, и как бы робко оправдывается в своем праве писать на разные темы, в том числе и печальные.
«…При виде хорошо организованной бедняцкой сельскохозяйственной артели, где сепаратор плавно поет радостную песню коллективного труда и культуры, хочется подпевать этой прекрасной музыке культуры и любоваться работой этого коллектива… Но когда увидишь казашку, одетую в грязные лохмотья, долгим тяжелым трудом придавленную, согнутую, сморщенную, тихо идущую за тощим шатающимся ишаком… – тогда душевные переживания невольно настраиваются на печальный, мрачный камертон. Мало ли других видов нашей жизни? Все эти виды… невольно могут отражаться в нашей художественной литературе».