Страница 24 из 99
«Россия 1922 года это Бангладеш 1972 года», – писал в 1975 году французский историк Ж. Элленштейн. В зиму 1921-1922 годов от голода страдали 25 миллионов человек. Люди ели желуди, траву, кору деревьев, дохлятину, нередки были случаи каннибализма. Миллионы безумных голодных граждан страны Советов бродили по дорогам. По различным данным, в стране от голодной смерти погибло от 5 до 8 миллионов человек. Нищета и недоедание вызвали эпидемии тифа и холеры. С 1917 по 1922 год зарегистрировано 22 миллиона случаев тифа, 2 миллиона человек скончались. В Первую мировую войну число погибших россиян составило 2,5 миллиона человек, в годы гражданской войны погиб 1 миллион человек, от различных эпидемий умерло 3 миллиона. А всего, разумеется, по приблизительным данным, в 1918-1922 годах население нашей страны сократилось на 15 с лишним миллионов человек. Если вычесть из этой цифры 2 миллиона покинувших Россию после революции, то остальные 13 миллионов – жертвы голода, болезней и пуль, полученных от собрата (а впрочем, возможно, от кого-то из сотен тысяч «интернационалистов», или, попросту, всемирного сброда, с помощью которого большевики чинили расправу над покоренной страной).
Так ли уж удивительно, что «национал-уклонист» Смагул Садвокасов высказывался в 1925 году за гражданский мир в казахском ауле? Наверное, ему было хорошо известно, что принесла крестьянской России политика военного коммунизма вкупе с гражданской войной. По крайней мере о миллионе с лишним казахов, погибших в эти годы в Туркестане и на севере и западе республики, он хорошо помнил… Между тем Голощекин утверждал: кочевники, якобы не познавшие революции и не ощутившие благотворной деятельности комбедов, никак не вправе считать, что Октябрь коснулся аула.
Еще в 1923 году на Третьей партконференции Садвокасов говорил: «В настоящее время страна (читай: аул, – комментировал его оппонент Ураз Исаев) ждет вовсе не потрясений, а творческой и мирной работы, и ее спасет не новая экспроприация, а труд и наука». А в 1926 году на Втором пленуме крайкома, после громогласных заявлений Голощекина, он так выражал свое беспокойство: «Я физически сталкиваюсь с некоторыми людьми и с тревогой смотрю на наше положение, потому что среди нас начинают раздаваться голоса, что следовало бы проехаться Октябрем по аулу (читай: по баям, – комментировал У. Исаев), считаю, что кроме демагогии ничего полезного это дать не может».[119]
Даже по этим сопроводительным замечаниям Ураза Исаева видно, подо что подгонялись мысли товарища по партии, который только-то и всего, что остерегал своих соратников – не рубить сплеча: мысли Садвокасова явно передернуты. Смагул Садвокасов считал казахский аул в основном середняцким, то есть и тревожился главным образом за середняка, говоря шире – за весь казахский народ. (Он был прав: специальная комиссия Совнаркома РСФСР в 1925 году подсчитала, что на селе 64,7 процента середняков, 24 процента бедняков и 6,9 процента кулаков. Вряд ли данные по Казахстану сильно расходились с этими цифрами.)
Но что, если и вправду С. Садвокасов защищал от экспроприации бая? К этому вопросу мы обратимся: позднее, а пока продолжим разговор о политических спорах того времени.
На Третьем пленуме крайкома, где разгорелась полемика Голощекина с Садвокасовым, докладчик – председатель Казсовнаркома Н. Нурмаков, считавший основным слоем аула батрацко-бедняцкий, высказывал примерно такие же, как и Садвокасов, соображения:
«Некоторые товарищи думают, что… положение в ауле безвыходное или же мы имеем один-единственный выход: …нужно экспроприировать байское хозяйство. Я думаю, товарищи, что после десятилетнего существования советской власти в Казахстане, имея в руках пролетарского государства все командные высоты, мы обладаем достаточной силой, чтобы иными методами воздействовать на аульного бая, не прибегая к такому методу, к которому наша партия прибегнула в период завоевания власти в первые дни Октябрьской революции» .[120]
Нурмаков предлагал ослабить мощь бая при помощи налоговой политики, развития кооперации и других способов, однако поддержки не получил.
Делегат из Семипалатинска Мусин предлагал «разрушить байский строй». Каипназаров повторил мысль Голощекина годичной давности о том, что советской власти в ауле нет; Джандосов настаивал на немедленной экспроприации. Последнее требование, впрочем, вызвало многочисленные возражения. Говорили, что из этой скоропалительной меры может получиться «полный анархизм», что во многих губерниях «феодалов» не осталось.
«Неправильно и то мнение Джандосова, – сказал Тогжанов, – что аульная беднота отчаянно ненавидит бая. Это неверно. Если бы так обстояло дело, то нам не так трудно было бы организовать партийно-советские органы на местах.
Наконец, у нас есть довольно-таки распространенное мнение среди казахских товарищей, утверждающих, что Октябрь не задел аул, что аул остался дореволюционным. Это, по-моему, и теоретически, и практически неверно».
Голощекин занял среднюю позицию между спорящими и даже слегка пожурил Джандосова за левачество: дескать, мы не отказываемся выступать против бая, и, если нужно будет, то и под суд его отдадим, а понадобится – не побоимся и кровь пролить (разумеется, байскую). Джандосов-де предлагает «пройтись по аулу с революцией» (давно ли это предлагал сам Филипп Исаевич), но «революция от того, что ее произносят через несколько «р», не становится сильнее».[121] Голощекин предложил не «перепрыгивать» через непройденные этапы, а создать сначала «тот субъективный орган», который изменит условия, то есть создать надежную аульную ячейку.
Он понимал: родовая спайка в ауле столь сильна, что тут с наскоку не возьмешь, и надо воспитывать аульного коммуниста, на которого в дальнейшем придется опираться в проведении директив. Еще на Втором пленуме крайкома он поставил этот «кричащий вопрос» – об аульном коммунисте:
«Я занялся этим… и передо мной выявилась довольно мрачная картина.
Чем руководился аульный коммунист, вступая в партию? В одной ячейке… товарищи заявили, что они слышали разговор, что всем записавшимся в члены партии государство будет помогать семссудой…
В Семипалатинской губернии приехала комиссия в аул, на вопрос, есть ли желающие записаться в партию, ей ответили, что, кажется, бай даст некоторых».
– Самые мотивы поступления довольно подозрительного характера, – говорил Филипп Исаевич, – взносов никто не платит, на 90 процентов коммунисты безграмотны. – Целый ряд документов указывает, что понимания классовой борьбы нет и интересы партии целиком подчинены интересам партийно-родовым, – сделал он вывод.[122]
Про большевиков на местах и делегаты Третьего пленума рассказывали нечто подобное. Спрашивают, мол, аульного коммуниста: что такое Коминтерн? Отвечает: большой комиссар. Что такое политика? – Хитрость. Что такое ЦИК, СНК, кто такие Калинин, Мунбаев? Не знает. (В общем-то, верно отвечали; а то, что всесоюзного и местного старосту не упомнили по именам, так разве все это удержишь в памяти!)
Голощекин внимательно слушал ораторов, которые горячились и спорили, не понимая главного: чтобы пронестись вихрем по казахскому аулу, надо для начала расслоить этот аул – экономически и духовно, вызвать в нем классовую борьбу, то есть сплотить бедноту и натравить ее на людей состоятельных.
Тут же, по ходу заседания, Голощекин взял слово:
«…Третье, на чем хочу остановиться, это вопрос, затронутый тов. Мусиным, о том, что мы не можем построить аульную ячейку, пока не изменятся основные социально-экономические и другие условия в ауле. Как будто бы логически это правильная мысль, но не верная… При диктатуре пролетариата мы строим сначала этот субъективный орган, который это изменяет… Мы строим совет трудящихся, мы строим коммунистическую партию, которая будет переводить в Казахстане аул на иные рельсы…».[123]
119
Советская степь. 1928, 26 февраля.
120
Там же. 1926, 29 ноября.
121
Там же. 1926, 4 декабря.
122
Там же. 1926, 6 мая.
123
Там же. 1926, 30 ноября.