Роберт Кох

Это «все более шаткое» учение Мечникова очень скоро завоевало прочное место в науке, а в 1908 году автор его был награжден Нобелевской премией. Да и сам Кох спустя несколько лет признал и Мечникова и его фагоцитарную теорию. Но на этом конгрессе, который он считал своей триумфальной победой и который на самом деле был началом его поражения, он пользовался удобным случаем, чтобы опровергнуть непризнанных им ученых. Он, правда, вынужден был сказать о практической помощи, оказанной Пастером, создавшим предохранительную прививку против сибирской язвы, краснухи свиней и бешенства, по не преминул заметить, что, поскольку возбудителя бешенства так и не удалось найти, весьма возможно, что этим вопросом придется заниматься вовсе не бактериологам.

Первую часть своего доклада Кох закончил пророческими словами:

— Я убежден, что бактериология некогда будет иметь громаднейшее значение для терапии.

Затем последовала долгая пауза. Кох бросил взгляд на Гаффки, сидящего в первом ряду. Гаффки ободряюще кивнул. Скосив из-под очков глаза в сторону Вирхова, Кох попытался поймать и его взгляд, как восемь лет назад, когда он делал свое сообщение о туберкулезной бацилле. Не потому, что Вирхов мог каким-то образом одобрить его решение рассказать о новом открытии, — Вирхов и сам ничего о нем не знал. Просто в эту критическую минуту, то ли по старой привычке, то ли от внезапно возникшего чувства зависимости, Кох искал поддержки у человека, который многие годы был единственным его богом; простого интереса в глазах Вирхова было бы для него достаточно — быть может, никогда в жизни не нуждался он так в поддержке, как в этот решительный для него миг… Но Вирхов смотрел прямо перед собой, куда-то в сторону сидящих в зале людей, и Коху даже показалось, что он вовсе не слушает его.

Пауза явно растянулась. В публике послышалось нетерпеливое движение. Больше молчать было нельзя. И, неприметно глотнув полной грудью воздух, почувствовав легкий озноб, словно окунаясь в ледяную воду, Роберт Кох очертя голову приступил к самому главному:

— Уже вскоре после открытия чахоточных бацилл я стал искать средства, которые имели бы лечебное значение для туберкулеза. Прерываемый служебными занятиями, я продолжал свои опыты, и убеждение, что такие средства должны существовать, разделяются теперь не мной одним. Бильрот высказался в этом смысле в одной из своих последних работ, и, как известно, та же цель преследуется многочисленными исследователями. Мне только кажется, что последние избрали неверный путь, экспериментируя прежде всего на людях. Этим я объясняю, что все якобы открытое в этой области оказалось иллюзией. Не на человеке, а на паразитах в их чистых культурах следует экспериментировать. И когда найдены средства, задерживающие развитие туберкулезных бацилл, ни в коем случае не нужно делать человека объектом для опытов. Нужно сперва испробовать эти средства на животных и убедиться, сходятся ли опыты в пробирках с опытами на живом организме. Только тогда уже можно перейти к применению на человеке. Следуя этому правилу, я перепробовал массу веществ. И оказалось, что имеется немало средств, которые даже в малой дозе в состоянии задерживать рост туберкулезных бацилл. Большего нельзя и требовать! Нет нужды, как это часто ошибочно думают, умерщвлять бактерии внутри организма; совершенно достаточно задержать их рост, их развитие и размножение, чтобы они сделались для него безвредными.

Он перечисляет ряд эфирных масел и других веществ, задерживающих рост палочек в разводках, но не оказывающих действия на зараженных животных. И, наконец, говорит те самые потрясающие слова, которые заставили слушателей этой знаменитой речи онеметь от изумления и восторга;

— В конце концов мне удалось найти такие вещества, которые не только в пробирке, но и в животном теле могут остановить рост палочек бугорчатки… Я не могу еще считать свои опыты законченными и потому могу лишь ограничиться заявлением; морские свинки, как известно, крайне чувствительные к бугорчатке, будучи подвергнуты одному из этих лекарственных веществ, уже не реагируют на прививку бугорковой заразы, а у свинок, в высокой степени пораженных общей бугорчаткой, болезненный процесс совершенно останавливается, причем данное средство не оказывает никакого вредного побочного действия на организм. Из этих опытов я не желал бы пока делать никакого другого вывода, кроме того, что возможность сделать болезнетворные бактерии в живом теле безвредными, не причинив никакого вреда этому последнему, — возможность, в которой до сих пор основательно сомневались, теперь должна считаться доказанной. Но если надежды, возлагаемые на эти опыты, в дальнейшем оправдаются и если удастся при одной заразной болезни, зависящей от бактерий, сделаться властелином над микроскопическим, но крайне опасным врагом в самом организме человека, то я не сомневаюсь, что в скором времени будет достигнуто то же самое и при других болезнях… Возбудить уже теперь интерес к дальнейшей работе — вот чем я единственно руководствовался, делая против своего обыкновения сообщение о незаконченной еще работе…

Слов, последовавших за этими, уже никто не слышал — они потонули в приветственном гуле. Конгресс — а на нем присутствовали сливки тогдашней медицинской науки — стонал, вопил, захлебывался от восторга. В общем крике можно было услышать отдельные возгласы: «Германия нашла своего Фауста!», «Не будет больше чахотки на земном шаре!» — и еще какие-то на других, не знакомых Коху языках, которые он не мог разобрать, но в которых слышался такой же перехлестывавший через край восторг.

И тут Кох увидел глаза Вирхова: они смотрели строго, без улыбки, потом с упреком. Внутренняя дрожь снова охватила Коха, дрожь, которую он долго не мог унять.

Еще до того, как в экстренном выпуске «Немецкого медицинского еженедельника» появилась подробная статья Коха о новом, открытом им средстве, которое он назвал туберкулином, — Берлин превратился в центр мировой медицины. Несмотря на то, что Кох на конгрессе не раскрыл тайну своего лекарства, врачи согласны были действовать вслепую, всецело доверяя утверждению Коха, и ехали в Берлин с единственной целью вымолить у него несколько флаконов с целебной жидкостью.

Рассказывали чудеса о действии туберкулина, испытанном уже на людях. Во Франкфурте-на-Майне восьмилетний мальчик страдал неизлечимой волчанкой. Через десять часов после прививки коховского средства все внешние признаки начали исчезать. В одной из берлинских клиник сам Кох продемонстрировал два подобных же случая. Из Вены какой-то крупный генерал привез свою больную чахоткой семнадцатилетнюю дочь, которую врачи приговорили к смерти. Прямо из Силезии, где девушка находилась на курорте и где ей стало значительно хуже, ее привезли в Берлин, вымолив у Коха разрешение положить ее под его наблюдение. Кох, осмотрев девушку, объявил, что надеется спасти пациентку, несмотря на то, что болезнь зашла уже очень далеко.

С этого дня в Австрии открытие Коха стало неопровержимым. 14 ноября было созвано специальное заседание общества венских врачей, на котором знаменитый ученый и хирург Бильрот заявил:

— Перед нами открывается неожиданная перспектива, все отрасли медицины извлекут пользу из этого гениального открытия. Наука неустанно идет вперед, застоя в ней быть не может. Если, как должно надеяться, открыто средство против бича человечества — туберкулеза, то для меня не может быть никакого сомнения в том, что открытие средства против рака есть вопрос времени.

Общество послало Коху приветственную телеграмму с выражением почтительнейшего изумления и признательности и просьбой разрешить внести его имя в списки почетных членов общества. Затем видный профессор Диттель сообщил, что австрийское правительство начало уже переговоры с целью ввести как можно скорее в Австрии коховский метод лечения. На следующий день в Венскую городскую думу было внесено предложение о командировании в Берлин специалистов и об учреждении на городские средства особой лечебницы для чахоточных больных, которых будут лечить туберкулином. В тот же день депутат Каас внес предложение учредить на казенные средства специальную «коховскую» больницу в Будапеште.