Караджале

«Господин Леонида перед лицом реакции» расширяет и углубляет картину, нарисованную в «Бурной ночи». В новой пьесе фактически только два действующих лица — господин Леонида и его супруга Ефимица. Третий персонаж — служанка Сафта появляется в самом конце, чтобы объяснить, из-за чего возник уличный шум, на фоне которого происходит все действие.

Господин Леонида — пенсионер, большой сторонник прогресса и ярый враг реакции. Другими словами, он, как и Думитраке из «Бурной ночи», принадлежит к партии либералов. Но в отличие от богатого лесоторговца господин Леонида пенсионер, доживающий свои дни в полном бездействии. Тем не менее он весь во власти тех идеологических клише, которые господствуют в окружающей его социальной среде. Усердный читатель газет, издаваемых либеральной партией, Леонида не умеет отличить белого от черного, правду от самой абсурдной лжи. Он никогда не думал своим умом, а фразами из газетных передовиц. Всю жизнь он беспрекословно верил в лозунги «своей» партии. В сущности, они вполне соответствовали его идеалам мелкого буржуа. Алогичность, чрезмерность и даже абсурдность этих лозунгов Леониду никогда не волновали. Действительность, основанная на парадоксах, противоречиях и иллюзиях, порождает определенную психологию. Отказавшись от самостоятельного мышления, Леонида Превратился в манекен — в шестьдесят лет его сознание не превышает умственный уровень ребенка. Его жизнь, энергия, время уходят на пустые, абсурдные занятия, на разглагольствования, лишенные смысла.

На сцене — спальня господина Леониды… Укладываясь спать, он рассказывает своей жене о том, как он участвовал в «революции», и излагает свое политическое кредо. Революция, о которой вспоминает Леонида, была, в сущности, контрреволюцией: речь идет о событиях 11 февраля 1866 года и свержении А.И. Кузы. Но так как заговорщики, удалившие Кузу, объявили свои действия революционными, Леонида даже сегодня, по прошествии стольких лет, свято верит, что в те дни «пала тирания». И с умилением вспоминает, как он ходил тогда со своей первой женой «любоваться революцией». В представлении Леониды революция — красивое зрелище, нечто вроде народного гулянья с фейерверком и танцами.

Слушая хвастливо-нелепый рассказ мужа, Ефимица вдруг задает ему вопрос: а какой, собственно, прок в республике?

«Леонида (удивленно). Вот те на! Браво! Как это — какой прок? То-то и говорится: голова у тебя есть, зачем тебе еще ум? Да ты только представь себе… Погоди, я скажу по порядку: во-первых, в республике никто не платит налогов…

Ефимица. Неужели?

Леонида. Конечно… Во-вторых, при республике каждый гражданин получает отличное ежемесячное жалованье, и все поровну.

Ефимица. Честное слово?

Леонида. А то как же? Пенсия сама по себе, я получил ее по старому закону, стало быть, это мое право. А при: республике право священно, республика гарантирует нам все права.

Ефимица (с одобрением). Это хорошо.

Леонида. В-третьих, будет принят закон о консервации.

Ефимица. Что это значит — закон о консервации?

Леонида. Ну, консервация… закваска… Это значит, что никто больше не будет обязан платить долги.

Ефимица (крестясь). Мать святая! Но если это так, почему же не сделать поскорее республику?

Леонида. Как же. Пустят тебя реакционеры? Им-то, конечно, не выгодно, чтобы больше не платили налогов! Это же ясно как божий день: откуда бы они получали тогда свои воровские оклады?

Ефимица. Ну да… пожалуй… (Подумав.) Только вот одного я не понимаю.

Леонида. Что именно?

Ефимица. Если никто больше не будет платить налогов, то откуда же возьмут граждане свое жалованье?

Леонида (борясь со сном). А это уже забота правительства, сударь. Какие же у него еще заботы? Зачем мы выбираем правительство? Это его обязанность — заботиться о том, чтобы граждане вовремя получали свое жалованье…»

Дальше на сцене происходит следующее.

Леонида и Ефимица засыпают, но вскоре пробуждаются от непонятного шума и криков, доносящихся с улицы. Когда к шуму добавляются выстрелы, Ефимица высказывает предположение, что началась революция… Леонида возражает: «Пусть будет революция, но разве я тебе не сказал, что стрелять в черте города запрещено полицией?» Но шум на улице усиливается, и Ефимица настаивает на своем. Леонида не сдается: «Ежели это революция, то об этом должно сообщаться в «последних известиях». Где моя газета?»

Найдя газету, Леонида в ужасе выкрикивает:

«Это не революция, сударь, это реакция; послушай (читает с дрожью в голосе): «Реакция снова подняла голову. Как зловещее привидение, она притаилась в темноте и точит свои когти, готовясь использовать первый же благоприятный момент для достижения своих антинациональных стремлений… Нация, ты должна бодрствовать денно и нощно!» (С отчаянием.) А мы спим, сударь!»

Шум на улице все ближе, господин Леонида убежден, что реакционеры придут к нему, и он баррикадирует дверь мебелью. Потом он лихорадочно начинает укладывать чемоданы, собираясь бежать с заднего хода на вокзал, а оттуда первым же поездом в Плоешти. «Там мне уже нечего бояться, там я среди своих! Там все республиканцы, бедняги!»

А вот и развязка.

Пальба и крики приближаются. Потом раздается стук в дверь. Полумертвые от страха Леонида и Ефимица тушат свет. Но вскоре они узнают голос своей служанки Сафты, она пришла затопить печь. Когда ей, наконец, открывают, выясняется, что шум и пальба на улице — всего лишь проводы масленицы — у бакалейщика, на углу, пировали всю ночь, только сейчас разошлись; там был и один полицейский, вдрызг пьяный, он орал больше всех и палил из пистолета. Леонида успокаивается и с удовлетворением объясняет жене, что он, как всегда, был прав.

— Но ведь ты, кажется, говорил, что стрелять в черте города запрещено полицией! — замечает Ефимица.

— Правильно, — подтверждает Леонида. — Но ведь тут, сударь, была сама полиция, собственной персоной.

Так кончается этот маленький и не такой уж веселый фарс. В одном из вариантов автор охарактеризовал его как «страшную ночь». В атмосфере пьесы действительно есть что-то тревожное и страшное, а приключение двух стариков, готовых поверить в любую нелепость, отнюдь не комично. Их сознание склеротизировано. Но отнюдь не возрастом. Это дань, которую уплатил Леонида за свое беспрекословное подчинение социальному механизму времени.

Стоит, пожалуй, привести еще один пример, чтобы лучше понять всю призрачность мира, в котором живет Леонида. Рассказывая своей Ефимице о Гарибальди, старый пенсионер, между прочим, говорит: «Видишь ли, уж очень ему понравилось, как мы, понимаешь, тонко обделали это дельце, чтобы показать пример Европе».

В театре Караджале всякая реплика дополняет характеристику героя и раскрывает какой-нибудь новый штрих: времени. Все, о чем пишет Караджале, несмотря на кажущуюся абсурдность, соответствовало определенной реальности. Нет ничего случайного и в словах Леониды о примере, который «мы дали Европе». Он, вероятно, вспомнил знаменитый манифест, с которым Думитру Братиану обратился к жителям Бухареста в 1866 году:

«Румыны!

За неполных два последних месяца вы пережили больше, чем за два столетия… Вы, приобщившиеся только вчера к жизни свободы, стали учителями всего цивилизованного мира. Вот уже сотни лет, как старая Европа мечется, чтобы найти меру свободе, полагающейся народам, а вы теперь показали ей, что только полная, ничем не ограниченная свобода может принести порядок, сделать народы сильными и плодотворными. Нашей замечательной революцией мы вызвали восхищение всего мира. Европа, изумленная мудростью вашего патриотизма, прекратила свои искания и ждет всего от вас, только от вас, единственно от вас, ставших теперь народом-мессией для всего страждущего и трепещущего от надежд человечества.

Румыны!

И особенно вы, жители Бухареста, покажите себя тем, чем вы есть, — шагающими впереди всех народов! Вы, которые своим единодушием удивили Европу, вы, которые своей верой открыли небеса, не позволяйте, чтобы снова закатилось солнце…» и т. д. и т. п.