Монтаньяры

В Париже все же соблюдалась какая-то видимость судопроизводства. В провинции «проконсулы» творили что-то неописуемое, вроде утоплений в Нанте и казней «молнией» из картечи в Лионе.

…Может быть, хватит распространяться о терроре, об этих мрачных картинах Революции? Нет, напоминать о них, как это ни грустно, необходимо. Нельзя не противопоставить трезвый взгляд распространенной «революционной» мифологии, по которой Революция — это что-то вроде праздника, подобие какой-то радостной прекрасной церемонии, проходящей под звуки бодрых гимнов и маршей. В действительности революция — это кровь, муки, ужас, бедствия и страдания. Только такой ценой добиваются свободы и торжества справедливости. Кроме сознательного творчества, в Революции всегда действует нечто стихийное, роковое, страшное. Насколько трагичной оказалась жизнь многих, в сущности прекрасных, одаренных, смелых людей в эпопее Великой французской революции! Великий гуманист Жан Жорес с искренней сердечной болью писал о деятелях этой революции: «Сколь жестока была судьба, заставившая вас узнать горький вкус крови, вас, стремившихся к справедливости и любивших человечество! История сделала вас жрецами, совершившими жертвоприношение, и обрекла на казнь вас самих. Революция — варварская форма прогресса. Какой бы благородной, плодотворной, необходимой ни была революция, она всегда относится к более низкой и наполовину звериной эпохе человечества. Будет ли нам дано увидеть день, когда форма человеческого прогресса действительно будет человеческой?»

Жоресу не только не доведется увидеть такой день, он сам падет жертвой убийцы в беззаветной борьбе против войны, против убийства. Но, в конце концов, кто же из нормальных людей жаждет крови ради самого кровопролития? И во Франции два века назад людьми двигала не жестокость сама по себе, а жажда справедливости. Вопрос в том, удалось ли достичь ее торжества столь жестокой ценой?

Часто встречаются утверждения, что террор был жизненно необходим Французской революции, что без него были бы невозможны ее победы, что только благодаря террору она вообще сразу не потерпела поражение. Следовательно, всенародная поддержка дела Революции, массовый героизм ее защитников, благородный энтузиазм участников революционных событий были следствием рабского страха перед гильотиной. Верно, что террор оказался неизбежным на определенном этапе для защиты Революции от сторонников Старого порядка. Однако победа Революции обеспечивалась органической заинтересованностью третьего сословия в уничтожении отжившего феодального строя. Солдаты Республики наносили поражение армиям старой феодальной Европы благодаря пылкому чувству революционного патриотизма, рожденному Революцией. Считать террор, страх перед гильотиной необходимым условием победы равносильно отрицанию революционного энтузиазма французского народа, без которого Революция действительно не могла бы побеждать.

Жюль Мишле справедливо писал еще в середине прошлого века: «Мне нетрудно доказать, что Франция была спасена невзирая на террор. Террористы причинили нам огромное зло, оно все еще живо. Загляните в любую хижину самой отдаленной европейской страны, о терроре там помнят, его проклинают… Францию спас порыв, охвативший армию. Этот порыв был поддержан Комитетом общественного спасения, куда входили талантливые военачальники, которых Робеспьер ненавидел и погубил бы, если бы мог обойтись без них».

Правда, Мишле, историк-романтик, горячо вдохновлявшийся прежде всего возвышенными моральными ценностями. Другие историки подходили к оценке террора более прагматически, так сказать с точки зрения его практических последствий. Такие крайне трезвые, хладнокровно рассуждающие люди еще более убедительно показывают пагубность, вред террора. Французский историк нашей эпохи, марксист Альбер Собуль писал в одной из последних опубликованных работ: «Страх перед робеспьеровским террором в большой мере объясняет успех переворота 18 брюмера и приход к власти Бонапарта, неудачу с установлением республики в ходе революции «Трех славных» дней в июле 1830 года, жестокие репрессии против рабочих в июне 1848 года, массовые убийства кровавой недели в мае 1871 года». Признание Собуля тем более ценно, что ему пришлось отказаться от традиции апологии террора, утвердившегося в 20-е — 30-е годы…

Террор имел такие пагубные результаты не только для Франции. Он сильно скомпрометировал Французскую революцию в глазах других народов, породил сомнения, разочарования, страх, заменившие чувства восторга, восхищения и сочувствия. Ведь на повестке дня всей Европы стоял переход от феодализма к буржуазному строю. Поэтому за событиями во Франции следили с таким напряженным вниманием. Французы решали не только свою судьбу, они искали дорогу для других.

Естественно, она не могла быть одинаковой для всех. Ведь и во Франции сталкивались разные пути, разные тенденции. С одной стороны, пытались решить задачу ликвидации феодализма с помощью компромисса буржуазии с аристократией. Но с другой, в 1792-1793 годах взяла верх другая тенденция. Революция склонялась к союзу радикальной революционной буржуазии с народом. Такой путь обещал улучшение участи гораздо большего числа людей, вовлекая в нее широкие массы, делал ее более демократической. Однако на этом пути возник и затем приобрел неожиданно крайне жестокие фермы и размах террор. И он вызвал страх не столько у феодалов, сколько у самой буржуазии. Поэтому-то в большинстве стран Европы революция пошла не демократическим путем союза с народом, но методом компромисса с дворянством, с аристократией, что предопределяло половинчатый характер преобразований, частичное сохранение феодализма. Так будет в Италии, Испании. А кое-где даже происходило усиление феодальной реакции. Из-за террора пример Франции часто не вдохновлял, но путал и отталкивал.

Террор вовсе не был главным содержанием, существом Французской революции. Но в течение двух веков именно этот косвенный атрибут революции волновал и тревожил умы больше всего. Террористическая практика якобинской диктатуры всегда находила яростных и убежденных сторонников среди самих революционеров. Чем слабее они были, тем становились кровожаднее. Необычайная сложность задачи социального и политического преобразования общества ставила в тупик слабые умы, и террор представлялся чудодейственным средством преодоления этой сложности. Он обещал быстрое решение проблемы захвата власти, и все, кто стремился только к этому, а не к сложному, кропотливому, реальному общественному переустройству, ухватились за него. История многих стран за два века накопила богатую коллекцию нетерпеливых революционеров-террористов, эффективно задержавших общественный прогресс. Как не вспомнить колоритную фигуру Михаила Бакунина, для которого хороши были все средства политической борьбы, особенно ложь, фантастические обвинения противников, наделение их личными пороками. Собственное патологическое тщеславие приписывалась врагу, моральный нигилизм допускал все, якобы высокая цель оправдывала любые средства. Бакунин с бесподобной легкостью изображал своих противников интриганами и негодяями. Энгельс писал о его приемах политической борьбы: «Этим методом, заимствованным у блаженной памяти Максимилиана Робеспьера, Бакунин владел в совершенстве».

Традиция оказалась удивительно живучей и в эпоху совсем близкую нам. Апология робеспьерского террора против мифических «врагов народа» расцвела пышным, мрачным цветом в нашей стране в 30-е годы. Естественно, ведь она была выгодна тому, кто в ней нуждался для практических потребностей борьбы за власть. Историческая «наука» охотно стала служанкой сталинского террора. По злой иронии судьбы некоторые усердные поклонники Робеспьера сами оказались жертвами сталинского террора… Чудовищно, но до сих пор встречаются примеры восторженного обожания «Святой Гильотины» и «добродетели» террора.

Не столь одиозно на первый взгляд, но не менее пагубно для исторического сознания повторяется без конца формула о так называемой «ограниченности» Великой французской революции. А ведь любое явление истории, даже самое грандиозное, неизбежно является ограниченным хотя бы рамками времени или пространства. Если бы существовало в истории нечто неограниченное, беспредельно совершенное, законченное, абсолютное, то история давно бы прекратилась. Абсолютное, совершенное, законченное и безграничное — атрибут религии или утопии, но не реальной истории.