Страница 59 из 73
Когда Добладо писал это письмо, его холеное светлокожее лицо с длинным носом и близко посаженными глазами было спокойным и насмешливым. Дегольядо со своими постоянными душевными муками раздражал его. Добладо знал, что капитуляция после первых поражений и длительный нейтралитет лишили на некоторое время его, Добладо, возможности играть первые роли. И это сознание не делало его добрее.
«Весьма любопытно, как этот проповедник и аскет выпутается из создавшегося положения».
Но холодный логик Добладо и представить себе не мог, в каком аду жил теперь дон Сантос.
Дилемма, оказавшаяся перед Дегольядо, приводила его в безысходное отчаяние. Он не мог губить революцию, отказавшись от английского серебра. Он готов был принять на себя обвинение в грабеже — как командующий он отвечал за своих генералов, — он готов был предстать перед судом, если это удовлетворит Англию и отведет санкции. Но примириться с тем, что революция будет запятнана, а его честное имя опозорено, он не мог.
Он был уверен, что Хуарес, узнав о случившемся, официально может приказать только одно — вернуть деньги. Поэтому он сам, не дожидаясь приказа, вернул владельцам каравана четыреста тысяч песо, а остальную сумму пустил немедленно на покрытие неотложных расходов.
Терзаемый неразрешимостью проблемы, пребывая денно и нощно в истерическом отчаянии, он пришел к маниакальной мысли, что войну надо кончать немедленно.
И сделал тот непоправимый шаг, которого с ужасом ждал Хуарес.
«Я никогда прежде не видел Марискаля таким потерянным и убитым, хотя многое из происходящего за эти месяцы огорчало его. Он сам пришел ко мне и сказал, что произошли чрезвычайные события, что они скоро публично огласятся и потому он может их от меня не скрывать. Оказывается, дон Сантос Дегольядо (не забыть исправить предыдущие записи о захвате серебра!) по неизвестной причине обратился к английскому послу сэру Матью и, не уведомив правительство, предложил ему и Англии быть арбитром в гражданской войне! Он придумал план, состоящий в том, чтобы и он сам, и Мирамон, и Хуарес ушли в отставку и вообще отказались от политической деятельности, и чтобы англичане помогли провести новые выборы, и чтобы новый конгресс отменил конституцию и избрал нового президента. Но все это дело долгое, и Дегольядо предлагает, чтобы временного президента немедленно избрал дипломатический корпус! Вот так идея! Стало быть, он хочет отдать судьбу мексиканской революции в руки иностранных правительств. Да ведь это же идея протектората, которую, как говорил мне прежде Марискаль, пестовал Сулоага!
Я видел Дегольядо, когда он приезжал в Веракрус. Он произвел на меня неотразимое впечатление. Если в чем-то и можно было его упрекнуть, то это в страстности, напоминающей Петра Пустынника, а никак не в малой преданности делу конституции. Как странно и страшно война ломает сознание людей! Какая сила ума и духа нужна, чтобы остаться трезвым и чистым в этом урагане страстей! Эх, Заичневский, сюда бы вас — посмотреть да подумать!
Марискаль сказал, что, по сведениям правительства, Англия, Франция, Испания и Пруссия и так уже сговариваются улаживать мексиканские дела по своему разумению, но не могут добиться согласия Соединенных Штатов, не желающих на свой материк их допускать. Однако все вместе они могут и не побояться. Так что демарш Дегольядо особо сейчас чреват бедами. „По лицу президента, — сказал Марискаль, — редко можно понять, что он чувствует, но сегодня я вижу, как он переходит от горя к ярости. Он теряет одного за другим своих ближайших сподвижников“».
«Пока что лишь Ваше личное мнение и мнение сеньора Матью, а вовсе не мнение народа требует от меня, чтобы я бросил знамя конституции и возложил ответственность за судьбу страны не на мексиканский народ, почти три года проливавший кровь за конституцию, и даже не на реакционеров, которые все же мексиканцы, а на иностранцев, очевидно, в награду за то, что они помогали мятежникам Такубайи со дня рокового предательства дона Игнасио Комонфорта, который ради удовольствия увидеть революцию, оборванную компромиссом, принес в жертву конституцию.
Если бы война преследовала личную цель, если бы все дело было в том, остаюсь я у власти или нет, тогда простая порядочность и человеческое достоинство потребовали бы от меня оставить свой пост. Но дело обстоит не так. Если бы я покинул свой пост, нарушив таким образом законность, поддерживаемую не только городом Веракрус, но большинством населения республики, я бы опустился до уровня мятежников, бросил свою страну на произвол анархии — и чем бы я тогда отличался от дона Мигеля Мирамона?
Не личные интересы удерживают меня у власти, которая не дает сейчас никаких выгод. Я остаюсь на своем посту во имя долга и с благородной целью снискать мир моей стране. Он бывает прочным и долгим, когда изменяет конституцию, назначает и убирает президентов воля большинства, выраженная через закон, а не воля наглого меньшинства, как это было в 1857 году в Такубайе.
Я считаю излишним переубеждать Вас. Я никоим образом не одобряю Ваш план национального примирения, напротив, выполняя свой долг, я использую все законные средства, чтобы противодействовать ему.
Надеюсь, Вы в добром здравии.
Остаюсь Вашим другом, который целует Ваши руки».
«С высоты нравственного эшафота, воздвигнутого общественным мнением для свершения казни, человек оглядывается назад и видит безупречную жизнь, посвященную святому делу, когда он забывал о семье, покое, благосостоянии, самоуважении, обо всем, чего жаждут люди, и вдруг по превратности судьбы он оказывается причисленным к негодяям.
Эта мука страшнее мученичества. Там великодушная рука славы приносит некоторое облегчение.
После поражений я вознесся как предвестник победы, мой голос зазвучал как клич патриотизма, как призыв к борьбе. Я все отдал моей стране, я сохранил лишь доброе имя, чтобы передать его моим детям, нескольких из которых я оставил без образования. Однако необходимость постучалась у моих дверей и потребовала во имя нашего дела — отдай свою честь на позор и поругание! И после ужасных мучений я убил свое доброе имя, я уничтожил свое будущее, я назвал себя преступником.
Среди мук я вопрошал себя в глубине души: а как быть с именем и честью нации? И холодный рассудок отвечал и отвечает мне, что имя нации страдает неизмеримо больше от продолжения войны, что, продолжая войну, мы рискуем независимостью — рискуем всем!
Я вообразил себе образ действий Мирамона и Маркеса, и воображение показало мне, как эти слуги дьявола делают господне богатство своей сокровищницей, а духовенство служит им щедрым банкиром. А нам остается лишь воззвать к народу: вскрой свои вены и отдай нам остаток крови!..
Вот почему я поступил так, а не иначе!
Я не пытался избежать моей судьбы. Я смирился с тем, что мою преданность нашему делу называют фанатизмом, а мои неудачи — преступлением, и не дают теперь даже умереть на поле битвы».
«…Правительству, которое должно показывать высочайший пример нравственности, которое должно следовать законам и следить за их соблюдением, не остается иного пути, как предавать правосудию тех, кто совершает преступления, — кто бы это ни был.
Итак, несмотря на заслуги сеньора Дегольядо, несмотря на то, что он является одним из довереннейших лиц правительства, несмотря на то, что он отдавал делу свои выдающиеся способности, сегодня, когда этот человек изменил принципам нашей революции, когда он захотел отменить конституцию, он должен предстать перед судом».
НАГРАДА ЗА ГРАЖДАНСКИЕ ДОБРОДЕТЕЛИ
— У церкви нет больше денег, — сказал падре Миранда. Во взгляде, которым он иногда пересекал возбужденное лицо Мирамона, не было прежнего интереса. — У церкви нет больше денег. Мексиканская церковь разорена.