Страница 41 из 94
Голова Чагина склонилась на плечо.
— Заговаривается, — шепнула Ася. — Сейчас напьется и будет играть на баяне. Тебе лучше этого не слышать.
На лестничной площадке они столкнулись с болезненно худой женщиной в белом платке, с постным пепельным личиком и скорбно поджатыми губами. Это была мать Аси.
— Куда? — равнодушно спросила она.
— Мы… это… — растерялась Ася. — Идем на вечеринку.
Мать заглянула в мешки, пошарила рукой и, не говоря ни слова, влепила Асе пощечину.
— Дрянь, — спокойно сказала она. — Бог накажет тебя за это. Знаешь ведь, для кого эти продукты и вещи.
— Ненавижу тебя! — прошипела девочка, и Половинкин поразился, каким некрасивым стало ее лицо. — Ты мне всю жизнь испортила! И папке тоже! Папка был такой добрый, веселый, а теперь? В квартире всё провоняло твоими вонючими старухами!
— Вдвойне дрянь, — еще спокойнее отвечала ей мать. — За эти слова тебя Бог вдвойне накажет. Пошла вон со своим грязным мужиком. Совокупляйся с ним в кустах, в подъездах, на помойке, где хочешь. Но учти: если принесешь СПИД — выгоню.
— И буду, и буду! — сквозь слезы закричала Ася. — Ты мне просто завидуешь! Тебя мужики не любят! Потому что ты доска обструганная!
Мать бесстрастно выслушала это и вырвала из рук дочери один мешок с вещами. Ася толкнула Джона в спину, и, пока не поздно, они с другими мешками побежали вниз по лестнице.
— Вернешься — изувечу, — раздался вслед спокойный голос.
— Чтоб ты сдохла, гадина! — крикнула Ася на улице и разрыдалась.
— Как ты можешь? Это же твоя мать! — неуверенно пробормотал Джон.
— Что ты в этом понимаешь! Это у тебя небось нормальные предки, а у меня — сам видишь!
— У меня нет родителей, — сказал Джон.
Девочка округлила карие глаза.
— Прости, милый! — прошептала она. — Я не знала. Какие мы с тобой оба несчастные, да? Ты круглый сирота? Вырос в детском доме?
— Это долгий разговор, — сказал Джон. — Мы должны спешить.
— Да, погнали! — другим голосом отвечала Ася. — Ты потом все расскажешь — все-все! Ведь ты мне расскажешь, Джончик?
От этих слов у Половинкина снова защипало в разбитом носу. Но в душе запел голос Кирилла Звонарева.
Они двигались по Садовому в сторону Зубовской площади.
— О каких старухах ты говорила? — на ходу спрашивал Джон.
— Обыкновенные бабки, — зло отвечала Ася. — Им жрать нечего. Вот мамаша и собирает их по всем помойкам.
— Но это же замечательно! — воскликнул Джон. — Она дает пищу голодным!
Ася бросила на него холодный косой взгляд.
— Они такие противные! От них мочой воняет. Да нет, вообще-то я не против, — вздохнула она. — Но мать их не просто кормит. Она их втягивает в какую-то секту. К ней уже поп приходил ругаться, так она ему в бороду плюнула и вытолкала за дверь. А недавно какой-то юродивый ее во дворе подстерег и все лицо в кровь разбил. Потом еще орал как резаный на весь двор: «Я этой демонице кровь пустил! Они кровь свою потерять больше всего боятся!»
— Кто это — они?
— Не знаю, — Ася пожала плечами. — Придурки какие-то… Собираются вместе и колдуют. Несколько раз у нас собирались. Меня с отцом из комнаты выгнали, но я в замочную скважину смотрела. Ничего интересного. Взяли друг дружку за руки, стали раскачиваться и петь какую-то ахинею. А однажды к нам их главный приходил. Ох, и протии-ивный! Вертлявый, и глаза у него…
Половинкин похолодел.
— Смеются?
— Откуда ты знаешь?
— Как его зовут?
— Кажется, Родион.
— Держись от него подальше, — сказал Джон.
— Мне это до фонаря! — Ася снова пожала плечами.
— До какого фонаря? — засмеялся Половинкин, вспомнив начало их знакомства. — До того самого?
Ася остановилась, посмотрела на него сквозь еще не высохшие слезы и тоже захихикала. «Боже мой, она же совсем маленькая!» — вдруг пронзило Джона до самого сердца. И еще он вдруг отчетливо понял, что отныне его связывает с этой невоспитанной девочкой самая кровная связь. И это случилось еще тогда, на Конюшковской, возле того злополучного фонаря. «Не слишком ли много сегодня крови?» — подумал Джон.
— Ты чего, Серединкин? — серьезно спросила Ася, глядя на него сумасшедшими глазами. — Ты в меня влюбился, да?
— Вот еще! — фыркнул Джон.
— Между прочим, — важно заметила Ася, — в меня все мальчики в классе влюблены. Не говоря уже об учителях. Потому что я очень сексуальная. Так что ты, Джон, будь со мной осторожней. Знаешь, как меня называет учитель физкультуры, когда мы остаемся с ним в тренерской?
— Как? — с ужасом спросил Половинкин.
— Он говорит, что я не девочка, а ходячие пятнадцать лет строгого режима.
— Меня зовут не Серединкин, — сухо ответил Джон. — Меня зовут Половинкин. Запомни это, пожалуйста. А ты тянешь не на пятнадцать лет тюрьмы, а на то, чтоб отшлепать тебя по заднице!
— Ну точно, влюбился! — вздохнула Ася.
Ночь и два дня, проведенные среди защитников Дома Советов, показались Джону сном. Не кошмарным, а скорее — тревожно-радостным. Картинки событий штамповались в голове, как цветные фотографии. Вот поросшие щетиной парни в камуфляжной форме, обычных майках, потных рубашках, серых ветровках. Вот строгие танкисты в шлемофонах. Школьники с горящими глазами. Тихие пожилые люди, а рядом — свихнувшиеся старики и старухи. Байкеры в кожаных куртках с проститутками на мотоциклах. Парочка гомосексуалистов, трогательно опекавших друг друга и не разлучавшихся ни на миг. Поигрывающий шарообразными мускулами качок в полосатой безрукавке. Грязные, оборванные пацанята, которых кормили супом из армейских котелков.
Запомнились и люди из самого Дома. Большой Ельцин, говоривший с танка и рубивший воздух кулаком. Смешной маленький Ростропович с автоматом, в бронежилете, похожий на спеленутого младенца. Палисадов… Как черт из табакерки, он все время выскакивал там, где его не ждали и где он был меньше всего нужен. Последнее, что запомнил Джон и что омрачило эти дни, была Ася, повисшая на плечах Палисадова и визжавшая от восторга: Палисадов объявил о победе Ельцина и об аресте заговорщиков в аэропорту.
Джон очнулся в машине. За рулем сидел Корчмарев, рядом с ним звонко щебетала Ася.
— Проснулся, герой? — весело спросил Семен Петрович. — Не забыл меня? В интересном ты был сейчас состоянии. Ходишь, разговариваешь, не пьяный вроде, а замечаю, что ничего перед собой не видишь и не помнишь ничего.
— Куда мы едем? — вяло поинтересовался Половинкин.
— К Барскому, куда же еще? Тебя там Чикомасов ждет не дождется. Без американца, говорит, в Малютов не поеду. А девчушка эта с нами увязалась. Боится за тебя. Должна, говорит, сдать тебя в надежные руки.
Барский с Чикомасовым встречали его, словно с фронта вернулся их общий сын. После недолгой, но обильной выпивки, в которой один Чикомасов не принимал участия, полубесчувственного Половинкина уложили на заднее сиденье «Нивы». К нему подошла Ася и прошептала в ухо:
— До свиданья, американец… Можно, я тебя ждать буду?
В груди Джона вскипела горячая волна. Ему казалось, что он умирает. Он хотел крикнуть ей, что… сам не зная что. Но только всхлипнул.
Когда машина выезжала со двора, Половинкин усилием воли заставил себя подняться и посмотреть в заднее стекло. Ася Чагина стояла возле подъезда и весело трепалась с Барским. Глаза у профессора маслянисто блестели.
— Дрянь! — прошептал Джон.
Глава двадцать пятая
Молочные отцы
Изольдочка Спицына, двадцатидвухлетняя помощница секретаря райкома комсомола Владлена Леопольдовича Оборотова, тихо, как мышка, поскреблась о покрытую звукопоглощающим дерматином дверь начальственного кабинета и, не дождавшись ответа, неслышно вошла. Эта ее несносная привычка раздражала Оборотова ужасно, поскольку Изольда нередко заставала его за делами, не имевшими к работе ни малейшего касательства. Но у него были веские основания не выгонять бестолковую секретаршу, и только иногда, чтоб разрядить нервы, он сердито орал на нее так, что стекла в кабинете звенели.